Часть первая.
Вступление
Считая себя скромным краеведом, не выходящим в своих изысканиях за рамки Севастополя, по крайности, Крыма, последние год-полтора я неоднократно обращался к материалам исследований, связанных с древней и древнейшей истории моего родного края – пещерным городам Мангуп, Чуфут; Скельским менгирам, дольменам на горе Кошка, долине приведений на горе Демерджи. Интерес к этим местам у меня проявился и оформился, как минимум, полсотни лет назад.
В 20-х числах июня 1972 года, успешно защитив дипломные проекты на корабельном факультете ЧВВМУ, в ожидании дня выпуска из училища мои одноклассники, обитавшие в 316-й комнате курсантского общежития, остро предчувствуя скорое расставание с Крымом, решили выехать в окрестности Севастополя, чтобы напоследок напитаться его духом. Чтобы придать этой «вылазке» какую-то целевую направленность, я предложил выехать в район села Родниковское, ранее носившее название Скеля, и известное тем, что с незапамятных времен в его окрестностях оставались участки с полями менгиров и группами дольменов. Мою идею поддержал Сергей Кириллов, удачно совмещавший серьезное отношение к техническим наукам с увлечением историей и краеведением. Два других наших «сокамерника», Александр Подколзин и Геннадий Чепур, поддержали эту идею и с охотой составили нам компанию. Поездка была исключительно увлекательной и не бесполезной. Настойчиво расспрашивая местных жителей, поразительно равнодушно относившихся к истории своего края, мы с пристрастием обследовали окрестности села и выяснили, что в ходе послевоенного строительства «новоселы», прибывшие в основном из западных областей Украины, не мудрствуя лукаво, организовали добычу строительного камня, распиливая многочисленные менгиры, бережно сохранявшиеся до них тысячелетиями. В результате такой хищнической «хозяйственной» деятельности, местные жители не только построили новые и подновили старые дома, но и сложили солидные заборы, по форме плит, из которых они сложены, без труда угадывается их происхождение.
Единственный нами обнаруженный менгир стоял по центру клумбы перед сельсоветом, служа основой памятного знака с табличкой, на которой перечислялись жители Скели, погибшие в период войны. Неприятно, но факт… Еще более неприятным было зрелище двух обнаруженных нами дольменов. Находились они недалеко от дороги – в километре от входа в село. На том, что был ближе к дороге, была сорвана верхняя плита, а сам каменный «ящик» превращен в мусорную яму. Второй памятник древности был расположен в небольшой лощинке, в 200 метрах от дороги, и быть может поэтому сохранился от разорения местными вандалами. Помню, что несмотря на мое и Кириллова предостережение, Евгений Чепур, проявив чрезмерное любопытство, заглянул в круглое отверстие боковой стенки дольмена, настолько основательно вросшего в землю, что он походил на громадную, прости меня, Господи, собачью будку.
Когда через десяток минут мы пересекали заброшенное поле, с Чепуром произошел глубокий припадок, причиной которого мы посчитали острый запах цветущего в этой местности необычно высокого ковыля. По мнению Кириллова, причиной обморока нашего «коллеги» было легкомысленное поведение вблизи дольмена.
Знакомясь с общедоступными материалами по экспедициям в Крым профессора Барченко, и особенно по исследованиям пещерных городов Крыма экспедицией, направленной аненербе, и обеспечиваемой СС, оставалось много вопросов, особенно по версиям о переходах в другие измерения, к параллельным мирам и так далее…
Совершенно неожиданно к этой теме, мне пришлось вернуться после весьма неприятного для меня случая.
Моему очередному коту скоро исполнится 12 лет. Он попал к нам крошечным пушистым комочком, подброшенным кем-то в подъезд. Сейчас это огромный на шесть килограммов пушистый котище, ласковый и по котовьим меркам умный… Любимое его занятие – сидеть на подоконнике окна нашего первого этажа, привлекая внимание простеньких, глуповатых студенток педагогического колледжа, расположенного напротив. Девочки делают моего кота центральным персонажем бесконечных селфи, а он с видимым удовольствием позирует в самых разных позах, чаще развалившись кверху брюхом в проеме между оконными рамами.
То ли по причине однообразной пищи, то ли от малой подвижности у кота появился жировик на позвоночнике. Со временем он стал тревожить кота и волновать хозяев. В один из зимних, февральских дней я посадил своего любимца в корзину для переноски животных и понес в ветеринарную клинику, расположенную в районе бухты Омега. Ветеринар провел несложную операцию по удалению жировика, но по его совету я оставил кота до утра в клинике. И у кота, и у меня были основания для беспокойства: кот никогда в жизни не оставался надолго один… Выйдя из клиники с такими сложными чувствами, я направился вдоль берега бухты в сторону в сторону троллейбусной остановки 10-го маршрута.
Влажный снег, ветер, грязь – поскользнулся и на отмажь грохнулся на асфальт, крепко ударившись затылочной частью головы. Сколько я так пролежал, не знаю, – очухавшись в ранних зимних сумерках… Наверняка и дома уж хватились. Загривок влажный от крови, но какие тут травмопункты, – решил побыстрее добираться домой. Прошел по давно не посещаемой улочке метров 100, вышел на какую-то странную дорогу, как-бы проложенную в скальном грунте. Только в моем случае, дорога показалась более широкой, вдоль нее, борозды от тяжелого автотранспорта… Вдоль осевой линии следы каких-то странных строительных работ – каменные глыбы, имевшие форму округлых светло-коричневых кораллов, были помещены как бы в саркофаги, сложенные из местного, крымского плитняка, выработанного при обустройстве тех же дорог.
Настойчиво преследовала мысль, что не было в этом районе такой дороги. По всем признакам, район остановки троллейбуса я уже миновал. Между тем, вдоль дороги выросли высокие заборы из старых посеревших бревен … Заборы глухие: ни калитки, ни прохода. За заборами просматривались такие же серые дощатые крыши каких-то мастерских, или жилых бараков. Очень похоже это было на промышленные зоны среднероссийских городов, или на лагерную зону в припортовой части Мурманска… Только сторожевых вышек и «колючки» поверх заборов недоставало… Значительно позже, анализируя тот бредовый сон, я выяснил, что в период Крымской войны, этом районе у французов были холерные бараки. И, должно быть, не даром здесь на месте когда-то существовавшего болота поставили небольшую церковку в честь Святой Блаженной Матроны. Чертовщина какая-то… Вроде как вернуться назад, но куда?
Голова раскалывается от боли, ломит ушибленный затылок. Сумерки хорошо уже сгустились, на привычном месте в стороне по левую руку появилась луна, какого-то кроваво-красного цвета. Телефон, как обычно при малом заряде, капризничал, дозвониться никуда не смог. И в качестве фонарика от телефона тоже толка мало. Видимо, при падении ударил часы, которые остановились на 16-ти часах, – похоже, время моего падения. По-прежнему идя вдоль этого лабиринта из заборов, выхожу на площадку, развилку из таких же трех «забористых» улиц. Из окна серой бревенчатой будки-сторожки виден свет. Ду, думаю слава Богу, куда-то вышел, судя по нависшим проводам, наверняка есть телефон. Дверь приоткрыта, вхожу. На лежанке, прикрытой грязным армейским одеялом, сидят два мужика лет 45-50, оба в одинаковых армейских полушубках, в каких стрелки ВОХР еще совсем недавно торчали на сторожевых вышках. У одного – погоны сержанта внутренних войск старого образца, у второго – погоны старшины милиции – литерой «Т», какие отменили в 1956 году. В углу стоят карабины, и вещевые мешки, на койке две коробки с сухим пайком, какие отменили в конце 50-х годов. Первой мыслью было: попал в городок Мосфильма, где снимается фильм по неисчерпаемой лагерной теме. Здороваюсь, подхожу к столу… Мужики не отвечают на мое приветствие, – смотрят настороженно. Спрашиваю: «…ребята, телефон у вас тут есть?». Переглянулись, молчат…
Специально повышаю голос: «Я что непонятно спрашиваю, где у вас телефон?».
Оглядываюсь по углам. На стандартной, ободранной армейской тумбочке стоит аппарат полевой, проводной связи… На стене в старенькой рамке – портрет Сталина в маршальском мундире, под портретом подшивка газет «Советская Калыма». Подошел ближе, верхняя, еще не подшитая газета, от 15 декабря 1955 года. Меня аж пот пробил… Тут же в подсознании мелькнули кадры из фильма «Зеркало для героя»… Стал соображать, из документов у меня – ксерокопия удостоверения ветерана, используемая для проезда в общественном транспорте… Как себя вести в такой ситуации?
Вынимаю из кармана зимнего афганского бушлата удостоверение, мельком показываю «служивым» и говорю: «Я – полковник внутренней службы, здесь – в командировке. Заблудился на охоте, забрел в вашу зону. Мне нужна связь с вашим начальством, чтобы выбраться отсюда. А для начала сделайте мне перевязку – на затылке у меня рана. Где ваша постовая аптечка?»
Сержант заерзал, видимо, опасаясь проблем со своим командованием, отвечает, что аптечка имеется только в караульном помещении. Мужик с милицейскими погонами, видимо старший наряда, спрашивает: «а куда ты звонить собрался? У нас «полевка» только с караульным помещением…».
Пытаюсь взять инициативу в свои руки: «Во-первых, старшина, не «ты», а вы, пора лагерные привычки забыть, если хотите дослужить до пенсии… Вызовите на связь начальника караула и дайте мне трубку». Старшина, не поднимая задницы и что-то бурча под нос, вроде того, что еще и не таких видали, толкнул в бок сержанта: «…набери начкара и дай мне трубку…». C третьего раза на фоне треска и помех послышался голос телефониста… Еще пару минут ждали, пока ответит начальник караула…
Старшина: «…товарищ капитан, на наш пост вышел гражданин в каком-то странном камуфляже, похожим на американский, говорит, что он полковник… Да и мне тоже кажется, голова сильно разбита, откуда-то свалился… Да и куртка в кровищи. Да, заговаривается, требует чтобы отправили его в Магадан… Сейчас спрошу… Как ваша фамилия? Говорит – Емельянов… Трубку ему дать?…».
Слышу: «…да на кой черт он мне нужен со своим бредом… И перевяжите его… Что у вас индивидуального пакета нет? …Ждите мотоцикл… Обормоты…».
Тошнотворное состояние, по-прежнему ломило затылок… Намочили холодной водой вафельное полотенце, я приложил его к затылку… Немного полегчало… Минут через пятнадцать подкатил старенький мотоцикл с коляской, прикрытой брезентом. Старший сержант, управлявший мотоциклом, протянул милиционеру индивидуальный перевязочный пакет. Вдвоем с сержантом, старшина сноровисто наложил мне на затылок компресс и сделал перевязку. Напрасно, я плохо о нем подумал, и чуть не назвал «вертухаем», на гимнастерке из-под расстегнутого полушубка виднелась орденская колодка с планками Красной Звезды и Отечественной войны… Повязка сдавливает голову, тошнит, с трудом усаживаюсь в коляску, набрасываю на ноги брезент.
Сержант, видя моё состояние, спрашивает: «Ну что, товарищ полковник, ближайший госпиталь в Магадане – 35 километров, полчаса езды… Хоть какие-то документы при вас есть?» В ответ на мое мычание: «Да, ладно – прорвемся», протянул мне защитные танкистские очки, я поднял воротник бушлата… Немного замявшись, сержант вынул из-за пазухи, облезлую, старенькую фляжку и протянул мне… Сделал пару глотков водки, занюхал рукавом…Поехали… Темень, немного подсвечивает луна… На грунтовой дороге тонкая наледь, метет поземка с плотными зернистыми крупинками снега.
Мучительно соображаю, как мне себя вести в центре колымского края, заполненного лагерями на многие сотни километров… Начнутся опросы, допросы…Скажешь правду, сочтут шизофреником, начнешь фантазировать, посчитают шпионом и «навесят» двадцать лет лагерей. И везти далеко не нужно… Остается последнее – вести себя как при сильной контузии, жаловаться на потерю памяти, потянуть время и продумать дальнейшую линию поведения…Любыми средствами пробиться к высшему командованию Вооруженными силами… Из тех, кто сейчас там: Жукову, Василевскому, Кузнецову… Рассказать все как есть, убедить в том, что зная дальнейший ход событий в СССР и в мире, мог бы стать советником одном из штабов… С этими мыслями въезжаем в грязный плохо освещенный двор и видим одноэтажные корпуса буквой «П» – гарнизонный госпиталь… Пытаюсь повернуть голову, сознание меркнет от резкой боли в затылке…
Очнулся я все на той же скользкой дороге, испытывая затруднение и тревогу от того, что секунду назад не знал, какие давать объяснения по своей жизни и службе, чтобы это выглядело правдоподобно и при этом не угодить в психушку…
С трудом открываю глаза, приподнимаю голову. Мимо, с явной брезгливостью обходя меня, идут люди… Кто-то оборачивается. Больно и стыдно. Поднимаюсь, отряхиваю грязь, промокаю носовым платком затылок… На загривке – «колтун» от запекшейся крови. Через десять минут я – в троллейбусе, через двадцать минут – дома. На следующий день записываюсь на прием к невропатологу. Диагностируют сотрясение мозга, обновляют повязку. В обед забираю с ветлечебнице своего кота. Во избежание давешних приключений, на такси возвращаемся домой. Кот, не менее меня настрадавшийся, оборавшись вволю, заснул у меня в корзине по пути домой – обиделся. Пережитое мною, кошмаром не назовешь. Все было слишком буднично и чересчур правдоподобно.
Неоднократно возвращаясь в мыслях к тому видению, невольно задаюсь вопросом, что бы это все могло означать, к чему все это?
Лет в 11-12 мне часто снился какой-то загон для скота. Вокруг толпа куда-то рвущихся людей. Потом темнота… Из расспросов отца узнал, что при таких примерно обстоятельствах погиб мой дед, затоптанный толпой при бунте заключенных в Новочеркасской тюрьме в декабре 1919 года. Но теперь уже не понять, то ли это – результат переживаний за судьбу деда, то ли генетический отклик на какие-то реальные события. Объяснение могло быть одно – занимаясь исследованиями по эпохе 30-50-х годов прошлого века, слегка переутомился, и надо просто отдышаться.
Если следовать этой логике, то ни один из моих родных дедов не мог как-то «отметиться» в середине 50-х… Один, как уже говорилось, погиб в 1919-м, второй – умер от туберкулеза в декабре 1940-го… Их судьбе не позавидуешь… Так быть может, это из той жизни, которой им не удалось прожить?
Сон – бредовый, и цель – по сути бредовая, но как бы хотелось, что-то исправить, в той, ими так и не прожитой жизни…
Глава 1. Немного о моих предках и детских годах до поступления в реальное училище
Я родился в семье капитана гвардейской артиллерии и бывшей гувернантки его дочерей от первого брака. В жизни очень часто повторяются ситуации, очень похожие одна на другую. Когда у моего деда по матери – начальника одного из отделов Главного артиллерийского управления полковника гвардейской артиллерии Всеволода Григорьевича Петровича, скоропостижно скончалась жена, то его детям – Екатерине и Григорию пришлось срочно подыскать гувернера с высшим образованием. Этим требованиям вполне удовлетворяла выпускница высших медицинских курсов Любовь Алексеевна Андреева. В одном лице она совмещала репетитора, воспитателя и домашнего врача. С учетом резко изменившегося семейного положения Всеволод Григорьевич подал на Высочайшее имя рапорт с просьбой об отставке и через полгода был уволен в отставку с пенсионом денежного содержания по последней должности c присвоением очередного звания генерал-майора гвардейской артиллерии. В течение года Любовь Алексеевна подготовила дочь генерала – Екатерину к поступлению в Институт благородных девиц, а сына – Георгия – к поступлению Нижегородский кадетский корпус. Сдав казенную шестикомнатную квартиру при Главном артиллерийском управлении, Всеволод Григорьевич приобрел примерно такую же квартиру в доме на Адмиралтейской набережной, рядом с мостом ныне носящем имя печально известного лейтенанта Шмидта. Нищета молодому отставнику не грозила – за более чем двадцатилетнюю службу в артиллерийском управлении, «курируя» Сестрорецкие оружейные предприятия, он стал пайщиком, или как бы сейчас сказали, акционером двух заводов, сохранив за собой пост старшего консультанта и получая ежегодно приличную ренту.
За два года до описываемых событий дед приобрел в село Мурзицы Алатырского уезда Симбирской губернии 50 десятин земли с домом и хозяйственными постройками. Выбор места летней «резиденции» был вызван главным образом тем, что детские и юношеские годы Всеволода Григорьевича прошли в Нижнем Новгороде, и его отец считал старинный, патриархальный Алатырь отличным местом летнего отдыха для своей семьи. Отец Всеволода Григорьевича – отставной подполковник Григорий Фердинандович (по православному крещению – Федорович) в 50-60-е годы 19-го века служил чиновником в Нижегородской строительной и дорожной комиссиях. В Нижнем Новгороде Григорий Федорович Петрович руководил так называемыми «благоустроительными» работами: строительство дорог, государственных зданий и прочим. В качестве надзирающего за ходом работ он принимал участие в постройке участков железной дороги, в связи с чем в дневнике Тараса Шевченко, своего случайного попутчика, назван «путейским капитаном», каковым он по сути и был в ту пору….
«…Петрович по происхождению серб, образованный, сердечный и прямой человек, хорошо разумеющий и глубоко сочувствовавший всему современному…» – так написал о нем Тарас Шевченко 27 февраля 1859 года (5 т. Стр. 207).
Выйдя в отставку, генерал Всеволод Григорьевич Петрович сохранил за собой членство в акционерном обществе Сестрорецких артиллерийских заводов, получая очень приличное денежное содержание. Как это часто бывает в осточертевших сериалах на каналах Домашний и Русский роман, через два года воспитательница детей генерала стала его официальной женой, в марте 1888 году у них родился сын Андрей, в январе 1890 году – сын Дмитрий. В 1889 году старшая дочь генерала Екатерина Всеволодовна с серебряным шлейфом закончила обучение в институте, прибыла в Алатырь и подключилась к уходу и воспитанию младших братьев. В ту пору девушке-бесприданнице было не просто выйти замуж. В Мурзицы в летние месяцы часто заглядывал бывший подчиненный генерала Всеволода Петровича – подпоручик Алексей Михайлович Емельянов, недавно женившийся до дочери бывшего сослуживца, имевшего неподалеку небольшое поместье. Емельянов продолжал службу в должности старшего адъютанта того же отдела Артиллерийского управления, которым до увольнения в отставку руководил Всеволод Григорьевич. Когда в 1893 году семье Емельяновых родилась дочь Лидия, Екатерина Всеволодовна стала крестной матерью девочки, мать которой большее время года находилась в имении отца. При рождении в 1895 году второй дочери, жена поручика Емельянова скончалась от послеродовой горячки, оставив на попечение молодого отца двух малюток-дочерей.
Алексей Емельянов, не имея других средств к существованию, службу оставить не мог, и пока малолетние дочери оставались в деревне на попечении тестя, Алексей Михайлович попросил Екатерину Всеволодовну «по-соседски» помочь в уходе за малышками. Естественно, Екатерине Всеволодовне было удобнее чтобы девочки большую часть времени проводили в Мурзицах, где им было веселее рядом с подраставшими мальчуганами – младшими братьями Екатерины.
Можно понять командование Главного Артиллерийского управления, – держать на ответственной должности офицера-вдовца с двумя малолетними детьми, всякий раз изыскивавшего средство отправиться в командировку как минимум на Ижевские артиллерийские заводы, чтобы иметь возможность почаще видеться с дочерями, растущими фактически без матери и отца с чужой тетей, было по меньшей мене – не разумно. Сочувствуя бывшему подчиненному, генерал Петрович по линии своих сербских сородичей, узнал о вакансии коменданта крошечного артиллерийского гарнизона на границе с Румынией в старой Измаильской крепости. Бывший комендант 60-летний полковник Готшальк готовился выйти в отставку и ему подыскивали замену. Всеволод Григорьевич, хорошо знавший полковника по прежней совместной службе в ГАУ, убедил всех в том, что лучшей ему замены чем капитан Емельянов не сыскать. В результате многоходовой кадровой перестановки капитан гвардейской артиллерии Емельянов был назначен на должность коменданта сектора береговой обороны в районе села Кислицы на Дунае. Тем же приказом отец, с учетом того, что ранее он «числился по гвардейской артиллерии» был переименован в подполковники с сохранением всех льгот, ранее полагавшихся ему как офицеру гвардии. Для офицера, до той поры жившего на одну заработную плату, это была серьезная льгота.
Получив назначение в Измаил, отец добился назначения туда же Глеба Александровича Краюшкина, до этого служившего старшим писарем отдела эксплуатации артиллерийского вооружения Главного Артиллерийского управления и имевшему звание подпрапорщика гвардейской пешей артиллерии. Прибыв к новому месту службы Алексей Михайлович вселился в «крошечный» особнячок на 4 комнаты с кухней и с отдельным служебным кабинетом, имевшим отдельный вход. Ближайший его начальник – командующий северо-западным сектором береговой артиллерии Черного и Азовского морей находился в Севастополе. По всем признакам, назначение было удачным, на таких должностях, как водилось, офицеры служили до гробовой доски. Приняв дела по новой должности, предстояло привести из Алатыря дочерей. Проблема была даже не в длительной поездке, требующей разрешения вышестоящего начальника, а в том, что девочки не привыкли к нему: старшая называла его дядей, а младшая при его виде пряталась за широкие юбки Екатерины Всеволодовны. Что касается моей матушки – Екатерины Всеволодовны Петрович – по тем временам девушка в возрасте 28 лет считалась безнадежной старой девой. О браке по расчету и речи не было, – отец невесты 12 лет пребывал в отставке и, как значилось в служебном формуляре, «…не числил и за собой недвижимого имущества». В те времена, такую мелочь как выкупленная в Петербурге шестикомнатная квартира с видом на Петропавловскую крепость, и скромный, одноэтажный домик на 50 десятинах земли в Алатырском уезде Симбирской губернии никто всерьез не воспринимал как солидную недвижимость.
Как и следовало ожидать, учитывая непростые обстоятельства и не умение отца обращаться с малышками, Екатерина Всеволодовна вызвалась сопровождать их к месту службы отца в Измаил. По легендарной семейной информации мачеха Екатерины Всеволодовны – Любовь Алексеевна, сама побывавшая в такой же ситуации, имела с капитаном Емельяновым непростой и длительный разговор. Генерал нервничал, но в этих разговорах-переговорах не участвовал. Поскольку задерживаться в Алатыре не было возможности, Екатерина Всеволодовна в «подорожном» документе числилась няней и воспитательницей при малолетних девочках. Путь им предстоял не близкий; большую его часть они преодолели на поезде, точнее на нескольких поездах, поскольку первую пересадку им пришлось сделать в Москве, в ожидании поезда на Киев. В Киеве пересели на поезд, следовавший до Одессы, а от Одессы до Измаила добирались в дорожном дилижансе, и от этого участка пути у девочек остались такие «яркие» впечатления, что они делились ими, как минимум, последующие 10 лет. На том же участке пути у девочек обнаружилось серьезное расстройство желудка, видимо, вызванное обильными угощениями попутчиков в поезде от Киева до Одессы. По приезде в Измаил при осмотре гарнизонным врачом, у девочек выявили признаки острой дизентерии. В те времена эта болезнь для маленьких детей считалась чуть ли не смертельно опасной. Вернувшись в Измаил и перекусив с дороги, Алексей Емельянов отправился на службу, и был «приятно» удивлен застав своего заместителя пожилого штабс-капитана смертельно пьяным. Тогда же и выяснилось, что местные жители, занимавшиеся браконьерской рыбалкой и контрабандой с румынскими Галацем, всячески «задабривали» местное крепостное начальство, «поставляя» без ограничения черную икру и молодое вино с местных виноградников. Со стороны такие «дары» смотрелись очень внушительно: черная икра свежего посола приносилась в больших лопухах, вино в 20-литровых баклагах, оплетенных ивовыми прутьями. В придачу прилагались местная брынза, свежо засоленная дунайская селедка и по сезону различные овощи и фрукты. Практически – все, что требовалось для широкого южного застолья.
Поскольку я еще не «народился на свет Божий», будущих отца и мать величаю по имени-отчеству. Знакомство Алексея Михайловича Емельянова с городским начальством состоялось не в служебных кабинетах, а на открытой веранде рядом со штабным домиком на территории крепости, где средь бела дня были составлены три казенных стола и на длинных скамьях, принесенных из садовой беседки, важно и по-хозяйски восседали все самые уважаемые горожане. Во главе стола сидел пожилой мужчина с головой, остриженный под «ежик», с трехъярусным подбородком, два яруса которого живописно свисали на мундир с полупогончиками статского советника и многочисленными знаками различия, по которым сразу было ясно, что он из отставных военных, со стажем службы в офицерских должностях не менее 35 лет. Вызывающе ярко на апрельском солнце сияли эмблемы министерства финансов, позволявшие безошибочно признать в нем таможенного чиновника.
По правую руку от него сидел худющий и весь какой-то сморщенный офицер в выгоревшем и мятом мундире с погонами чиновника пограничной стражи и знаками отличия надворного советника. Тот машинально выпячивая вперед и вверх свою тощую грудь, был привычно уверен, что его невзрачный и неопрятный внешний вид компенсировался военным орденом, уже тогда именовавшимся солдатским «Георгием», по виду засаленной орденской ленты которого можно было предположить, что «кавалер» ползком протащил свои тощие мослы от Москвы до Парижа, или Берлина. Рядом с ним сидел почтовый чиновник в опрятно, хорошо пригнанном мундире, с орденом Станислава 2-й степени на шее, что было неожиданно при его скромном чине надворного советника. От прочих присутствовавших его выделял не только «шейный», но и прическа с безукоризненным «пробором» и короткие усики, по которым в нем можно было безошибочно признать бывшего гвардейского офицера.
Рядом с ним сидел господин, внешность которого выдавала ярко выраженного местечкового еврея. Он был в строгом наглухо застегнутом сюртуке полувоенного покроя. Это был управляющей местной конторой Государственного банка. В самом конце стола сидел громадный, разбойничьего вида мужик в косоворотке малинового цвета, подпоясанной пояском с дорогой серебряной насечкой. Он особо выделялся длинными, черными как смоль с проседью вьющимися волосами, сверкающими как горящие угольки глазами и большим носом, похожим на клюв хищной птицы. Совсем не естественно и как-то вызывающе в раскрытом вороте рубахи смотрелся громадный православный крест на массивной золотой цепи. Это был хозяин местных рыбных промыслов из крещеных гагаузов. Казалось бы, не просто неожиданно, а совершенно нелепо виделось присутствие за столом владельца рыбоконсервного заводика из румынского Галаца. Это уже позднее выяснилось, что на русском берегу Дуная у него находилась рыбная фактория с полуподпольным цехом приема и первичной обработки рыбы. На фоне этих, по-своему колоритных фигур, скромно и как-то отчужденно от общего застолья смотрелись два офицера сектора береговой артиллерии – поручик, лет 30-ти и штабс-капитан лет 40-ка. В них было сложно признать хозяев застолья, но именно их присутствие не позволяло признать описываемое «мероприятие» сходкой местного мафиозного клана.
По центру стола стоял бочонок, мастерски сработанный из древесины кипариса и скрепленный серебряными обручами, украшенными чеканкой с чернью в стиле местного, молдавского орнамента. Бочонок, оборудованный двумя серебряными кранами, был поставлен так, чтобы к нему с двух сторон стола могли дотянуться именитые гости. Видимо, из этого расчета и производилась их рассадка за столом. С учетом разных пристрастий на дальнем конце стояла узкогорлая бутыль оплетенная местной лозой, рассчитанная на «четверть» ракии. Было заметно, что водка пользовалась не меньшим спросом, чем местное вино. На столе стояли два хрустальных блюда, где на виноградных листьях аппетитно серебрилась зернистая икра. Свежей душистой зеленью были наполнены два деревянных блюда.
Несложно представить реакцию отца, когда после всех дорожных треволнений и болезни девочек он увидел это по южному красочное застолье. О «простоте» быта и о неприхотливости местного люда напоминали лишь крупные глиняные тарелки, представлявшие нечто среднее между глубокими и десертными, фаянсовые кружки с крышками, видимо привезенные с одной из балканских стран. К моменту появления подполковника Емельянова веселье было в самом разгаре. Об этом свидетельствовали остатки метрового осетра, обглоданного так основательно, что напоминали остов корабля, выброшенного на берег и частично разрушенного ветрами.
Два еврея со скрипками в румынских национальных одеждах осуществляли музыкальное сопровождение застолья. По всему было видно, что подобные мероприятия при прежнем коменданте здесь организовывались регулярно.
У отца хватило ума, а главное, выдержки, чтобы подойти к столу и поздравить всех присутствовавших с очередным Престольным праздником, ставшим условным поводом для застолья. Он отхлебнул вина из поданной ему кружки и закусил куском осетрины, приправленной матерым хреном. Своему заместителю, подошедшему к нему с очередным угощением, он шепнул, чтобы тот через пару минут подошел к нему в кабинет.
Гости были несколько смущены неожиданным появлением «нового хозяина» гарнизона, но ободренные поздравлением, продолжили пьянку, провозгласив здравицу за здоровье нового коменданта и его семейства. Сославшись на усталость с дороги, отец вышел из-за стола.
Алексей Михайлович готовился к приезду «семьи», но не предполагал, что с приездом детей возникнет столько проблем.
В качестве «наследства» от полковника Готшалька отцу досталась домоправительница Домна Васильевна, – дородная пятидесятилетняя липованка, которая у прежнего коменданта представляла в одном лице стряпуху, домработницу, и похоже – любовницу. По информации ближайшего окружения выяснилось, что при проводах прежнего «хозяина» в Одессу стряпуха разревелась при всех, а Владимир Карлович на прощанье ее обнял и поцеловал, она же в пояс поклонилась и перекрестила отъезжавший экипаж бывшего коменданта. Ее муж и двое взрослых сыновей попали в засаду к румынским стражникам, один из сыновей и муж были убиты в перестрелке, а младший сын более 5 лет содержался в тюрьме Галаца и ей раз в полгода по согласованию русского и румынского комендантов придунайских городков разрешалось с ним видеться.
Принимая назначение помощником коменданта сектора береговой обороны, Алексей Емельянов, видимо, не в полной мере представлял специфику края, в котором теперь предстояло служить. В период пятнадцатилетней службы в структурах Главного Артиллерийского управления, ему пришлось с инспекторскими поездками побывать практически во всех округах Российской Империи, за исключением Одесского и Новороссийского. И надо ж было такому случиться, что он попал в один из ранее незнакомых ему военных округов. Сослуживцы по Управлению, узнав, что он получил назначение в Одесский округ, да еще и с повышением в должности, откровенно ему завидовали. Их представление о городках и гарнизонах, расквартированных в Южной Бессарабии, не выходило за рамки информации, полученной при чтении ранних стихов Александра Пушкина, и прежде всего – поэмы «Цыгане».
Между тем, в конце 19-го века Измаильский уезд представлял собой весьма пеструю картину. Общее количество населения в уезде по сведениям за 1891 год – 137 716 человек (72 379 мужчин и 65 337 женщин). Этнографический состав населения очень разнообразный. Кроме русских православного исповедания, очень много было старообрядцев различного толка, немецких и болгарских колонистов, греков, цыган, евреев и других. После присоединения уезда к России часть румынского населения перешла в Румынию, а на место его стали селиться малороссы из других частей Бессарабии, с 1864 года здесь поселились чехи, прибывшие частью из Чехограда (Мелитопольского уезда Таврической губернии), часть из Зубовщины (Киевской губернии) и образовали колонию Ново рад.
Главными занятиями населения – земледелие, садоводство, виноградарство, табаководство, рыболовство, пчеловодство и шелководство. Плодовых садов было в 1861 году 16 955 десятин (наибольшее количество в губернии). В 1892 году в уезде было 175 пасек с 11 500 ульями, шелководством занималось 52 лица (680 тутовых деревьев).
В 1891 году в уезде было 23 паровые мельницы, 91 конная и 1308 ветряных общей производительностью в 4 420 четвериков муки в сутки. Фабрик и заводов в том же году: рыбных – 20, кирпичный, красильня, чугунно-литейных – 2, маслобойных – 14, кожевенный, шипучих вод, свечных – 14, сыроваренных – 13, салотопенный, суконных – 50, шерстомойня, больниц в уезде 4. Торговля уезда сосредотачивалась главным образом в Тучкове. Состав населения по переписи 1897 года: Всего – 244 274 душ. В 1883 году в Измаильском уезде было 92 низших училища, из них 5 двуклассных с 357 учащимися и 87 одноклассных с 3075 учащихся обоего пола. Число учащихся в уезде составляло 3,5% населения, что не предполагало высокого уровня грамотности.
В первый же день приезда дочерей в Измаил Алексей Михайлович вызвал к себе домой заведующего гарнизонным медицинским пунктом с задачей определиться с состоянием здоровья дочерей. Военные врачи десятками лет служившие в Южной Бессарабией, изобиловавшей реками, озерами, имели богатую практику борьбы с малярией, тифозной горячкой и дизентерией. Осмотрев девчушек, врач назначил стандартное в таких случаях лечение, но, учитывая тяжелое протекание заболевания, посоветовал пригласить из Одессы детского врача. Созвонившись со своими коллегами в крепостном управлении Одессы, Алексей Михайлович в следующую ночь на штабной «пролетке» отправился в Одессу за врачом, плюс к тому планируя представиться в штабе Одесской крепости своему окружному начальству.
Попав на окружные сборы командиров секторов и батарей, он вынужден был задержаться в Одессе на два дня. Возвращаясь в Измаил с доктором, он не без оснований сильно волновался за здоровье и жизнь дочерей. Несмотря на все меры, предпринимаемые Екатериной Всеволодовной и местным детским врачом, у девочек на фоне сильнейшей диареи и общей слабости произошло обезвоживание организма. Старшая непрерывно плакала, а младшая, еще более ослабшая, тоненько попискивала. Одесский профессор, осмотрев девочек и узнав, что они более трех дней отказывались от пищи, дал указание насильно кормить малышек перетертыми зелеными яблоками, обещав через пару дней позвонить из Одессы и справиться о их здоровье. Слава Богу, все обошлось – через неделю малышки выздоровели. Через пару недель, окончательно окрепнув, они весело щебетали и выходили на прогулки во двор. Все это время, занимаясь хозяйственными делами, готовя пищу, поддерживая порядок в доме и на обширном дворе, Домна Васильевна скромно помалкивала, а в конце месяца, выбрала время и подошла к Екатерине Всеволодовне с предложением нанять няню для ухода за детьми. Поскольку жилая половина дома соседствовала со служебным кабинетом и прихожей, в поддержании порядка в усадебке принимал участие денщик, а в случае необходимости по вечерам привлекался старший писарь.
При поиске подходящей няни Екатерина Всеволодовна поставила условие, чтобы она была не младше 40 лет, с опытом воспитания и ухода за детьми. Учтя, что до освобождения из тюрьмы сына Домны Васильевны оставалось пору лет, она предложила взять в няни его бездетную жену, которой к тому времени было 30 лет. В тот момент, когда Екатерина Всеволодовна забраковала очередную претендентку в няни – смазливую, разбитную молдаванку лет 25, Алексей Михайлович, оказавшийся в это время на жилой половине дома, сделал вывод о том, что пора официально оформить их отношения. Жители Измаила и без того были уверены, что Екатерина Всеволодовна и Алексей Михайлович – муж и жена. Где-то через пару недель после приезда семьи в Измаил, когда отец ревизовал береговую батарею в Килие, в дом пожаловали делегаты от местной еврейской общины. Предприимчивые евреи решили подкрепить свое уважение к «госпоже комендантше» выводком гусей и целым свиным семейством. Пока «госпожа комендантша» выражала искренний протест таким «замысловатым» способом знакомства, денщик и ординарец Алексея Михайловича определили свиное «поголовье» в штатный свинарник, пустовавший после проводов полковника Готшалька, а шею вожака гусиной стайки пометили охрой. Венчаться мои родители решили в Одессе – подальше от местной любопытной публики. Чтобы и в Одессе особенно не «отсвечивать» для венчания выбрали храм-усыпальницу князя Потемкина на окраине города. Свидетелями их венчания была семейная пара – однокашник отца по Владимирскому училищу – капитан Янцевич, служивший в Одесском крепостном управлении, и его жена – Елизавета.
О своем венчании «молодожены» сообщили только своим родителям: Алексей Михайлович – в Елец – Матери, Екатеринина Всеволодовна – в Алатырь – отцу и мачехе.
Прослужив более пятнадцати лет в структурах, призванных планировать и контролировать процесс управления артиллерией во всех округах и крепостях громадной империи, подполковник Емельянов не в полной мере представлял те трудности, что ожидали его на новой самостоятельной и ответственной должности. Готовясь передать свое «хозяйство», прежний заместитель коменданта сектора береговой обороны полковник Готшальк принял ряд мер по наведению порядка в военных городках и на позициях артиллерийских батарей. Силами батарейцев были отремонтированы казармы и хозяйственные постройки, подновлены ограждение и караульные вышки, территория городков и позиции батарей были очищены от разного хлама, скапливавшегося годами. Оставались проблемы, решить которые не представлялось возможным наличными силами и имеемыми средствами. Артиллерийские «дворики» пушечных и мортирных батарей не имели бетонной защиты, а были облицованы камнем из местных каменоломен, не отличавшихся должной прочностью. При постройке погребов для зарядов и снарядов использовался кирпич, местного производства, и его качество не выдерживало критики. Погреба, считавшиеся частично заглубленными, не имели достаточной земляной «одежды», что обрекало их на разрушение снарядами современных мортир. «Естественная» вентиляция погребов не обеспечивала влажности и температуры, требуемой для хранения снарядов и особенно – пороховых зарядов.
Батареи были вооружены трофейными английскими орудиями, захваченными у противника в результате последней войны с турками в 1878 году, и не имели достаточного боезапаса для ведения длительных и напряженных боевых действий. Средства тушения возможных пожаров существовали на самом примитивном уровне и не обеспечивали реально стоящих перед ними задач. С учетом теплого, южного климата в летние месяцы температура в погребах достигала 25-27 градусов, что при влажности, превышавшей 90 процентов резко повышало опасность самовозгорания пороховых зарядов. Периодическая смена зарядов в погребах не производилась из-за отсутствия требуемых запасов. Все вышеприведенные факты были перечислены в акте приема-передачи материальной части и заведований от старого новому коменданту сектора и акт отправлен на утверждение командованием ГАУ в столицу. Модернизация батарей со сменой орудий была запланирована на 1895 год, но уже неоднократно переносилась на более поздние сроки.
Командующий сектором генерал-майор Блумберг от такого «расширенного» приема дел и обязанностей своим новым помощником не был в восторге. Видимо, он предполагал, что помощника по личному составу не должно интересовать состояние материальной части батарей, и процесс приема должен был ограничиться ознакомлением с укомплектованностью батарей личным составом, проверкой казарменного фонда и подсчетом «портянок» и постельных принадлежностей артиллеристов. Более того, умудренный не только служебным, но и житейским опытом 65-летний генерал в подобной методе приема дел усмотрел заявку молодого подполковника на должность коменданта сектором, которую Мариан Францевич занимал с 1878 года. Об этом грубоватый, туповатый и сверхмнительный немец прямо и откровенно заявил Алексею Михайловичу при подаче тем рапорта с актом приема-передачи заведывания по должности. При этом он нацелил Алексея Михайловича на непосредственные обязанности коменданта крепости и заместителя уездного воинского начальника, то есть ЕГО. Сделав вывод о том, что отношения его с комендантом сектора обещают быть сложными, отец решил выполнить его рекомендации по наведению порядка в масштабах крепостной комендатуры.
Для начала он выяснил, что его инструкция по должности последний раз корректировалась и утверждалась в 1865 году. Пришлось с учетом руководящих документов и изменившихся требований создать новую инструкцию, учитывавшую специфику приграничной приморской крепости. Вспомнив состав круга «ограниченных» гостей праздничного застолья, Алексей Михайлович призвал своего заместителя штабс-капитана Станкевича и потребовал дать каждому из них «развернутую» характеристику, обратив особое внимание на основной и дополнительные виды деятельности каждого из них. Станкевич, прекрасно понимая, что даваемая им информация легко может быть перепроверена, сделал максимально объективный анализ, позволивший Алексею Михайловичу представить себя наследственным главой местного мафиозного клана, контролирующего уезд и ряд граничащих с ним территорий и наиболее значащих объектов. В этой ситуации предстояло принять решение, – то ли очертя голову бороться с этой десятилетиями складывавшейся системой, то ли, возглавив ее, направить по пути разумного ограничения.
Предшествовавшие годы раздельного проживания отца и дочерей способствовали некоторому их отчуждению. Девочки больше тянулись е Екатерине Всеволодовне: младшая Маша все чаще называли ее мамой; старшая, несколько под запутавшаяся в обстановке, и практически не помнившая родной матери, все чаще называла Екатерину Всеволодовну – мамой Катей, как сама рекомендовала ей мачеха, но все чаще – мамой. Подобная ситуация была слишком близка и понятна Екатерине Всеволодовне по собственному опыту, и она создавала условия для взаимного общения и привыкания приемных дочерей. Девочки, продолжая дичиться, понемногу привыкали к отцу, имевшему возможность уделять им внимание и проявлять заботу. Приветливый, южный климат, обильная, здоровая пища, возможность общения со сверстниками и домашними животными способствовали формированию нормальных семейных отношений. В октябре 1897 года Екатерина ощутила признаки беременности, но ближайшие месяцы ее не покидало чувство тревоги, которое предшествовало «выкидышу». Через полгода эта же неприятная и тревожная история повторилась. Лишившись в детстве матери и проведя юные годы в закрытом институте «Благородных девиц», она была приучена сдерживать эмоции, и не поддаваться чувству отчаяния. Тем белее, что рядом были маленькие девчушки, требовавшие постоянной заботы и внимания. Тем не менее, она поделилась своими бедами и тревогами с Домной Васильевной, которой безмерно доверяла. Опытная и по-житейски мудрая женщина, сама немало уже испытавшая в жизни, прониклась ее тревогами и отвела к знахарке из местных староверок – «молокан». Та в течение полугода поила Екатерину настоями разных трав и при появлении признаков очередной беременности провела с ней какой-то мудреный обряд, о котором мама делилась только с самыми близкими людьми.
Подтверждением правильности и главное, результативности ее действий, стало мое появление на свет в феврале 1900 года и рождение брата Вячеслава в марте 1902 года. Отец, поначалу внешне смирившийся с тем, что ему не судьба иметь сыновей, был безумно рад моему рождению. В ожидании моего рождения ничто не предвещало больших проблем. Домна Васильевна организовала строгий режим питания и распорядка дня. Эта женщина, ни одного дня не посещавшая школу, говорила на пяти языках: русском, церковно-славянском, болгарском, молдавском и румынском. Она заговорами останавливала кровотечения, успешно лечила травами и какими-то снадобьями из морепродуктов. Поскольку мама очень хорошо переносила беременность, было принято решение принимать роды не в Одессе, а в фельдшерско-акушерском пункте местной уездной больницы. Сейчас бы мы назвали такую больницу – поселковым медицинским пунктом.
Поздним вечером 11 февраля, когда мама почувствовала приближение первых схваток, отец на штабной пролетке привез ее в больницу, а сам направился в Кислицу, куда с целью проверки берегового поста наблюдения и связи прибыл комендант сектора. Возвратившись из Кислиц далеко за полночь, отец для солидности и с учетом торжественности момента одел парадный гвардейский мундир и в полном облачении, которое дополняла наградная сабля с Анненским темляком, не дожидаясь утра, пешком направился к больнице. Его несколько насторожила какая-то суета, не свойственная этому позднему ночному часу. Дверь в операционный коридор была закрыта изнутри, зал для операций был ярко освещен. Несколько встревожившись, отец начал стучать в дверь – никакой реакции. Постучал в окно операционной. Минут через пять вышла несколько смущенная санитарка, а за ее спиной в темноту метнулась фигура в форме полицейского унтер-офицера. На вопросы отца санитарка ответила: «Барыня еще не разродились, да вы не волнуйтесь – за старшим акушером уже послали»…
Минут через тридцать, подъехала крытая пролетка и из нее чуть ли не бегом проскочил в коридор операционной небольшого росточка сухонький мужичонка в брезентовом плаще, одетом поверх медицинского халата, с саквояжем в руках. Его внешность карикатурного еврея никак не вязалось с образом акушера. Было ясно, что роды идут не в стандартном режиме, но добиваясь информации, поднимать скандал, значило еще в большей степени помешать процессу… Когда прошел еще один час ожиданий и на востоке забрезжил южный февральский рассвет, отец решил призвать на помощь Домну Васильевну. Домна Васильевна уже была рядом с больницей, когда дверь в операционную распахнулась и на крыльце как чертик из табакерки появилась дородная женщина внешностью, являвшая что-то среднее между цыганкой и еврейкой. Значительно позже я узнал, что такой облик характерен для пожилых румынок и болгарок. На ней был некогда белый халат, изрядно запятнанный кровью и белый неопрятный чепец. Возвышаясь на высоту крыльца, и гордо приподняв подбородок, гневно выпятив толстые губы, вытирая следы крови с рук грязным полотенцем и смешивая русские и румынские слова, шипящим фальцетом она громогласно и гневно заявила: как не стыдно – русский офицер и кавалер мешает нам спасать его жену… Отец поначалу онемел от неожиданности, а потом спокойным голосом спросил: а ребенок, где мой ребенок? Еще более осмелев и охамев, эта румынская вахлачка тем же не терпящим возражений тоном заявила: «…не такая старая – родит еще!».
Отец настолько растерялся от этого заявления, что забыл о том, что на нем была сабля, иначе бы он точно зарубил бы эту румынскую стерву. Верно оценив его состояние и настрой, акушерка быстро скрылась за дверью, которая тут же за ней захлопнулась. Во время этой перебранки Домна Васильевна, проскочила за ее широкой спиной в коридор операционной. Как потом неоднократно она рассказывала матери и отцу: в ярко освещенной операционной стоял полумрак, тощий жидок, оказавшийся старшим фельдшером и по совместительству любовником акушерки, склонился над операционным столом, видимо завершая операцию по кесареву сечению.
Осмотревшись, в мрачно освещенном тамбуре операционной, Домна Васильевна увидела на мраморном столике тонко попискивающее окровавленное крошечное тельце. Сколько времени я пролежал на холоднющем мраморе в таком состоянии, оставалось только гадать. Находясь в утробе матери с головным прилежанием и пробиваясь на свет Божий, я основательно изорвал свою родительницу. Захлебнувшись отходившими родовыми водами, с необработанным пупком, без признаков жизни, я был брошен на мраморный столик, а акушерка в страхе ответственности за жизнь «комендантши», похоже, не проинформировала о моем существовании своего «коллегу», прибывшему ей на помощь. Теперь же, не без основания рассчитывая, что старший акушер не даст умереть роженице, она отважилась на скандал с моим отцом, пришедшем в ярость в попытках узнать состояние жены и новорожденного… Она – румынская хабалка, не учла возможную реакцию отца двух девочек в ожидании рождения сына.
Решительная липованка Домна Васильевна, ранее работавшая санитаркой, набрав в одно ведро горячую, во второе холодную воду, взяв меня за ножки, стала поочередно опускать меня то в одно ведро, то в другое. Так продолжалось до тех пор, пока я не заорал в полный голос. Видимо услышав эту возню, акушерка с бранью и угрозами набросилась на мою спасительницу. Среди оскорблений и угроз определенно звучали «деревенская дура, ведьма, что ты творишь, если ребенок и выживет, то навек останется безмозглым дурачком. Ты видела его отца? Я в русскую тюрьму за тебя не пройду, а тебя сдам в полицию».
Как рассказывала Домна Васильевна, и не отрицал отец, разбуженный возней и криками, проснулся истопник – пожилой отставной солдат. Выйдя со стороны котельной и с похмелья, не сориентировавшись в обстановке, он подошел к отцу с предложением «за недорого» смастерить отличный маленький гробик. Тем временем, Домна Васильевна, не обращая внимания на орущую акушерку, завернула меня в подол своей нижней рубашки и подошла к ярко освещенному окну, чтобы показать меня отцу… Увидав меня на руках у Домны Васильевны, отец немного успокоился: и теперь это предложение «с гробиком»… Не вынимая сабли из ношен, он так огрел по спине добровольного гробовщика, что тот повалился на землю и задом на карачках стал отползать в сторону. От силы удара на ножнах лопнула кожа. Эта сабля с треснувшими ножнами висела над моей кроватью до поступления в Морской корпус.
Очнувшись от наркоза хлороформом, стала громко кричать мама, требуя показать меня. Теперь уже оттолкнув в сторону этот жидовско-румынский альянс, Домна Васильевна поднесла меня к маме, и та немного успокоилась. Только теперь акушерам с большим трудом удалось отобрать меня у Домны Васильевны, и завершая процесс реанимации, обработать пупок, который как напоминание о тех событиях остался каким-то скособоченным.
С этого момента наши с мамой испытания продолжились по нарастающей. В течение недели у мамы продолжалось кровотечение, а у меня по всему тельцу пошел отек и я стал задыхаться от двустороннего воспаления легких. Отец, при таких же примерно обстоятельствах потерявший первую жену, действовал решительно, – прибывший из Одессы хирург-акушер повторно обработал у мамы послеродовую рану и наложил дополнительные швы.
Осмотрев меня он диагностировал двустороннее воспаление легких, а когда выяснил, что воспаление возникло от переохлаждения в результате халатнейших действий акушеров, пообещал подыскать им место, более соответствующие их квалификации. Должно быть под влиянием рассказов матери и отца об истории моего не простого появления на свет, изначально сформировалось резко негативное отношение к евреям, румынам и прочей сволоте, традиционно паразитирующей на нашей русской почве. Той же «пролеткой», на которой возвращался врач, в Одессу с крупной суммой денег отправился больничный «эконом» с задачей, во что бы то ни стало, привести кровь для переливания новорожденному. Об антибиотиках в те времена никто еще не слыхал, и внутримышечное переливание крови было самым радикальным средством борьбы с крупозным воспалением легких у маленьких детей. Вечером того же дня 15-го февраля мне в крошечную задницу ввели 10 кубиков донорской крови. Одновременно со мной кровь вливали двум полугодовалым девочкам.
Через пять минут на моей крошечной ягодице на месте введения донорской крови вздулся кровяной пузырь-абсцесс. Девочки, которым вливали кровь из той же банки, в течение суток умерли с признаками заражения крови. После этого, отец принял решение – маму и меня забрать из родильного отделения и разместить в спальной комнате, по возможности создав там условия, позволяющие оказывать нам доступную врачебную помощь. Через неделю мама начала кормить меня грудью, и я потихоньку стал оживать. Излишки молока мама сцеживала и через Домну Васильевну передавала жене пограничного унтер-офицера, у которой после рождения ребенка пропало молоко. С десяток лет отец отслеживал судьбу моего «молочного» брата, а потом в житейской суете мы потеряли контакт с этой семьей. Должно быть, поэтому, я пристально присматриваюсь к каждому своему ровеснику, рожденному одновременно со мной в Измаиле, в надежде обнаружить родственные черты.
В 1899 году, в соответствии с планом усиления южных границ Империи было принято решение о строительстве нескольких береговых батарей. Оценивая состояние и боевую эффективность старых батарей, сооруженных в период с 1876 по 1882 год, было принято решение новые пушечные и мортирные батареи разместить с учетом рельефа местности, с таким расчетом, чтобы в перспективе они стали узлами единой береговой обороны, призванной защитить участок северо-западного побережья Черного моря. Задачами старых береговых батарей на участке Дуная от Килии до Рени оставались:
1. Не допустить прорыва румынской речной флотилии ниже города Рени;
2. Не допустить форсирования противником реки Дунай ниже участка: Галац – устье Дуная.
3. В случае необходимости, совместно с частями армии отразить попытку удара противника от Галаца в направлении Джурджулешти.
С целью контроля основной судоходной протоки Дуная с выходом в Черное море были намечены: постройка 102-мм батареи была в районе южнее местечка Жебрияны, второй аналогичной батареи рядом с Вилково. Еще одна батарея была спланирована восточнее Килии, с целью прикрытия протоки у остова Тагару. Батарея на 4 122-мм орудия была заложена юго-восточнее Измаила; четырехорудийная 122-мм батарея для контроля колена протоки в сторону Сутулкора и Чатаклея; четырехорудийная 122-мм батарея из расчета контроля широкого участка Дуная в районе Исакчи – Тулча; четырехорудийная 152-мм батарея планировалась у Джурджулешти для контроля района слияния Прута и Дуная.
В ходе последующих войн я неоднократно убеждался в том, насколько грамотно были поставлены эти батареи, имевшие круговой сектор обзора и способные поражать не только речные и морские цели, но и вести огонь по наземным целям. С возведением трех последних батарей, по мере их готовности, необходимость сохранения на этих же участках старых батарей теряло смысл. С началом строительства батарей у коменданта Измаила прибавилось забот: нужно было организовывать и контролировать создание небольших «городков» для строителей каждой из строившихся батарей; обеспечить квартирами военных инженеров, занимавшихся строительством ближайших к Измаилу батарей. Через систему военных телеграфов в адрес строительного управления Одесского округа и ГАУ шла вся заявочная и отчетная информация по строящимся батареям. В Измаил зачастили ревизоры из столицы, контролировавшие ход строительных работ и инженерные офицеры, обеспечивавшие поставки стройматериалов и оборудования для строящихся батарей. Они направлялись сразу же в Измаил, зачастую, игнорируя общение с начальником сектора и офицерами его штаба, располагавшегося в Килии. Когда же генерал Блумберг вышел с инициативой о перенесении штаба сектора из Килии в Измаил, командование ГАУ, не без оснований» заявило, что при наличии в Измаиле помощника коменданта сектора со штатом крепостной комендатуры, не усматривает в этом перемещении никакой надобности. С упором на это заявление, Мариан Францевич, якобы с целью получения информирования о ходе строительства батарей, обязал отца три раза в неделю являться к нему для доклада, всякий раз и во всякую погоду преодолевая двадцать верст.
Когда Алексей Михайлович, как бы невзначай, обмолвился об этом «неудобстве» очередному визитеру из столицы, то периодичность докладов генералу Блумбергу ограничили, как и было ранее заведено еженедельным докладом по пятницам.
С учетом расширения функций и полномочий коменданта, разряд комендатуры был повышен с 3-го до 2-го; в штат крепостной комендатуры включили 4-х младших офицеров, 4-х унтер-офицеров и 2-х телеграфистов с целью организации круглосуточного обеспечения службы дежурными помощниками коменданта. Следом добавили хозяйственный и комендантский взводы. Мама говорила, что вся эта реорганизация произошла благодаря неуемной энергии отца и, безусловно, благодаря сохраняющимися связям в Главном Артиллерийском управлении.
С учетом изменившейся обстановки возникла потребность в дополнительных денежных расходах, как бы мы сейчас сказали, «на представительство»… Коменданту Измаильского гарнизона в пять раз были увеличены «столовые» добавки к окладу, при условии, что он организует «стол» для инженерно-технического состава 3-х ближайших строящихся батарей, и с расчетом на организацию субботних обедов для командного состава тех же батарей. Маме предстояло стать настоящей женой-командиршей, к чему, кажется, она все предыдущие годы стремилась, посильно помогая отцу, в отработке служебной документации и отчетов. За домом коменданта со времен турецкого владычества находилась казарма крепостной стражи. Это одноэтажное здание, сложенное из крупных блоком местного известняка, предназначалось не только для проживая стражи, но и для обороны: в стенах были прорезаны узкие бойницы, судя по остаткам местами выбитых стекол, впоследствии используемые как окна. Обогревалось здание воздуховодом, изготовленном из обожжённых глиняных труб, проложенных по периметру помещения. Поверх этих труб были положены толстенные деревянные настилы, видимо служившие скамьями при приеме пищи и спальными местами в ночное время. С левой стороны к этой казарме примыкало помещение, по сохранившимся остаткам печи, служившее кухней. В следующей секции пристроя, видимо, находилось хранилище продуктов, подтверждением тому служил обширный и глубокий подвал – погреб, скорее всего предназначенный для хранения соленостей и копченостей. Кстати, при обследовании подвала был обнаружен ход в подземный лаз, проложенный под крепостной стеной и, видимо, предназначенный для покидания крепости в случае ее захвата противником.
Силами хозяйственного взвода с привлечением взвода комендантского помещения эти были освобождены от мусора и хлама. В них был произведен ремонт, с перспективой дальнейшего использования в качестве казармы для самих взводов, а крытая веранда, пристроенная к казарме, могла служить летней столовой для посменного питания строителей трех береговых батарей. Силами тех же крепостных взводов с привлечением полувзвода уездных «стражников» были «забутованы», и частично забраны «рогатками» и проволочными заграждениями, проломы в крепостных стенах, зараставших травой с периода успешного штурма Измаила гренадерами Суворова. Для придания военному городку «крепостного» колорита на двух КПП были установлены «рогатки» и шлагбаумы, а главное – поставлены сторожевые будки, окрашенные «зеброй» из чередования черных и белых полос, напоминавшие, если и не о суворовской, то уж точно об эпохе царствования Императора Николая Павловича.
Не всем жителям близлежащих к крепости улиц понравились действия коменданта по «модернизации» старой крепости. Местными бандитами и контрабандистами обширные подземелья, в районе крепости традиционно использовались как места сходок и хранения контрабандных товаров. Как бы продолжив традиционные сборы с застольями местной чиновной и купеческой «знати», организовали праздничный обед, исключив из числа приглашенных бесполезных «чинуш», и ограничив количество «свадебных генералов». За обильным угощением и традиционными здравицами обсудили процесс регулярной поставки на крепостную кухню основных продуктов питания. Часть «гостей» были явно разочарована сообщением о прекращении традиционной «халявы», базировавшейся на откровенных поборах, с нечистых на руку торгашей и «полномочных» представителей контрабандистов. С бывшими поставщиками «халявы» были заключены официальные договора на поставку продуктов для питания крепостного гарнизона и строителей батарей. Артиллерийский гарнизон Измаила был усилен артиллерийским дивизионом, пушечным батареям которого предстояло обеспечить войска второго эшелона, на участках берега, которым угрожала высадки десанта противника, либо для отражения нападения речных судов противника. На проведенных учениях, конные батареи, расквартированные в окрестностях Измаила, в назначенные сроки занимали ранее оборудованные позиции на участках строящихся береговых батарей. Штаб артиллерийского дивизиона расположился в здании казарменного типа неподалеку от крепости. Как естественное следствие – командование и офицеры штаба дивизиона стали частыми гостями коменданта.
К этому времени у папы было двое вестовых и порученец из числа юнкеров-двухгодичников. Юнкер при его показной исполнительности и опрятном виде требовал постоянного контроля со стороны начальника гарнизона. При каждом удобном случае, он уединялся в дальний угол приемной, и с задумчивым видом, что-то писал в казенной записной книжке. Строевую канцелярию гарнизона возглавлял пожилой подпрапорщик – Семен Егорович, серебристые нашивки на рукаве у которого за сверхсрочно прослуженные годы, напоминали парадную форму барабанщиков и флейтистов периода Крымской войны. Семен Егорович курил трубку, используя местные душистые сорта табака, поэтому в канцелярии стоял запах как в дорогой табачной лавке. Когда уровень службы в гарнизоне и быт нашей семьи, наконец-то достигли желаемого уровня, появились желающие занять папино место. При появлении информации о появлении очередного кандидата на должность начальника отдельного артиллерийского гарнизона, папе традиционно предлагали вернуться в Главное Артиллерийское управление на разные должности, среди которых чаще назывался Организационно-мобилизационный отдел.
Сестры подрастали – старшей уже было 7 лет, младшей – 5. Мне шел второй год и я, должно быть, был на тот момент был самым счастливым и обласканным в семье. В одной рубашке, босяком я разгуливал по двору, то подходя к загону с гусями, то со стороны наблюдая за «свинской» жизнью. Домна Васильевна, занятая хозяйственными делами, не всегда могла уследить за мной. Случалось так, что когда сестры «чинно и благородно» прогуливаясь по двору, должны были контролировать мои действия, я старался исчезнуть из их поля зрения.
Внизу калитки массивных крепостных ворот было проделано отверстие для миграции кур. При всякой возможности я норовил пролезть в это отверстие, чтобы оказаться на улице. В ближайших к крепости домах меня отлично знали и всякий раз водворяли домой, передовая в руки Домне Васильевне. Наверное, меня воспитывали не так уж строго, потому что свои «вылазки» предпринимал очень часто. Если бы целью этих «вылазок» были только прогулки по соседней улице, то с ними можно было мириться. Но дело в том, что я всякий раз неудержимо стремился на берег ближайшей из многочисленных проток, соединенных с Дунаем.
Эти протоки пользовались дурной славой – в них тонули маленькие поросята, пару раз захлебывались пьяные мужики, пытавшиеся преодолеть эту «серьезную» водную преграду, в которой глубина не превышала одного метра. Все привыкли к тому, что за босым полуголым малышом бежит пожилая женщина, и потом они, мирно беседуя, возвращаются домой. Однажды Домна Васильевна не уследила, и я добежал до обрывистого берега канала. На местном наречии, они, кажется, назывались «ереками», должно быть от тюрского арык? Не добегая метра до обрыва, я повернулся к няне, поднял палец, и назидательно произнес – «ерик». Это было третье мной произнесенное слово, первым был «кюч» (ключ), второе «каман» (камень»). Ключом запиралась калитка, камнем прикрывался лаз для кур.
Как и следовало ожидать, последние организационные нововведения в крепости вызвали скрытое недовольство генерала Блумберга, выразившееся в немотивированных претензиях к служебной деятельности отца, как коменданта Измаила. Для разбора конфликта между командующим западным сектором береговой обороны и комендантом Измаильского гарнизона, была направлена комиссия ГАУ, по выводам которой, прежняя организация западного сектора береговой обороны была упразднена, а три старые батареи, ранее составлявшие его основу, были объединены в Отдельный артиллерийский дивизион береговой обороны со штабом в Килие, временно подчиненный командующему сектору береговой обороны со штабом в Белгороде-Днестровском.
Бывший командующий Западным сектором, ветеран обороны Севастополя и участник Русского-Турецкой войны генерал-майор Мариан Францевич Блумберг, торжественно отпраздновавший свое 70-летие, был отправлен в отставку с присвоением звания генерал-лейтенанта артиллерии. На базе крепостной комендатуры Измаила, был образован штаб артиллерийского гарнизона 2-го разряда с подчинением его начальнику артиллерийских частей береговой зоны от Рени до Измаила, с временным ему подчинением строительных подразделений, занимающихся строительством береговых батарей, с правом доклада о ходе строительных работ начальнику строительного отдела штаба Главного Артиллерийского управления. Третьем пунктом приказа о создании артиллерийского гарнизона подполковнику Алексею Емельянову присваивалось внеочередное звание полковника-по адмиралтейству, с сохранением всех привилегий, полагавшихся ему ранее «по гвардейской артиллерии», в числе прочего, оставление аксельбанта из серебряной нити.
В ожидании рождения моего брата Вячеслава, матушка не решилась в очередной раз испытывать судьбу, и на последних месяцах беременности было принято решение ехать к родителям в Алатырь. Из Одессы в Ижевск направлялась группа артиллеристов для приемки на заводе оборудования для одной из строившихся береговых батарей. Папа согласовал с окружным командованием свою командировку из расчета довести маму до Симбирска, где ее должен был встретить отец – генерал Всеволод Григорьевич. Я с сестрами на это время оставался на попечении Домны Васильевны и ее невестки Евдокии, которой предстояло в ожидании пополнения семейства стать няней, одновременно подменяя свекровь на кухне.
В тот момент, когда родители уезжали в Одессу, папа шутя сказал, что я остаюсь за старшего. Торжественность этого момента было нарушена ехидными смешками сестер, но я хорошо запомнил тот эпизод, тем более, что в свои неполные 3 года, я почувствовал себя вполне взрослым и ответственным человеком. Порожный «товарняк» с грузовыми платформами от Одессы до Ижевска добирался неделю, что по меркам того времени было очень неплохо. В Симбирске поезд стоял четыре часа, за которые отец, воспользовавшись пароконной пролеткой, успел проводить маму на пол пути до Алатыря и вернуться назад за 20 минут до отправления поезда.
Отец вернулся домой через месяц и привез нам много подарков от дедушки и бабушки. Мне была подарена перешитая на меня дедовская генеральская фуражка, которой я очень гордился и впоследствии считал ее своим талисманом. Кокарда от этой фуражки, прикрепленная на брелок, в виде кадетского погона прошла со мной по двум фронтам гражданской войны и расстался я с ней в 1921 году, бросив в воду Сухумской бухты при призыве в Красный флот. Приближаясь к столетнему юбилею, я не мог без слез и спазмов в горле, слушать песню о казачьем есауле Думенко, бросившим в реку «ордена и кресты», перед тем, как идти воевать за народную власть, со своим же народом… Мой выбор был невелик, и, находясь в рядах Белой армии, я опять-таки, воевал все с тем же народом, только в тот период совесть моя была чиста: я не изменял принятой в 16 лет присяге на верность своему Императору и России.
При рождении брата маме достались испытания, не меньшие чем при моем рождении, с той только разницей, что с ней рядом были родные люди, а приемная мать ее Любовь Алексеевна, будучи дипломированным, практикующим врачом, смогла оказать профессиональную помощь в после родовой период. Сестры были уверены в том, что я являлся любимцем матери, я же был убежден в том, что с большей любовью и заботой и состраданием мама относилась к Вячеславу – своему «последышу», с рождения не отличавшимся крепким здоровьем.
Сам я до фронтовых передряг на здоровье не жаловался. Когда в тифозной горячке в бессознательном состоянии я попал в Екатеринославский госпиталь, в медицинской книжке в графе – «ранения и контузии», кроме прочего, появилась запись «след от осколочного ранения на правой ягодице». Знал бы фельдшер приемного покоя, что это был след не от осколка, а от инъекции, сделанной мне при переливании донорской крови в недельном возрасте, и по всем признакам грозившей мне смертью.
Брат родился в марте 1902 года, когда уже обострились отношения с Японией и участились откомандирования офицеров на Дальний Восток. Не зная, как дальше сложится служба, а главное – где она продолжится, папа посоветовал маме, до прояснения обстановки оставаться у родителей в алаторских Мурзицах. В очередной раз получив приказ прибыть в штаб Одесского округа, папа всерьез встревожился за нашу судьбу, в случае если бы ему предстоял отъезд в Манчжурию. Генерал Каульбарс, старый опытный военачальник, возглавлявший Одесский военный округ, выполняя разнарядку по откомандированию офицеров на Дальний Восток, решил провести общую проверку, сейчас бы мы сказали – аттестацию офицерского состава частей и соединений округа. В первую очередь этой аттестации подлежали старшие офицеры в званиях от капитана до полковника, имевшие значительный опыт службы и способные достойно представить округ при исполнении ответственных обязанностей в частях и штабах Маньчжурской группировки войск. На первом этапе всем офицерам, представленным на аттестацию, предлагалось пройти медицинское освидетельствование при Одесском окружном госпитале.
Просчитав возможный ход событий, отец послал телеграмму матери, в нескольких фразах описав обстановку, а следом послал подробное письмо с уточнением ситуации. В процессе прохождения медицинской комиссии, успешно пройдя обследование у большей части специалистов, отец побывал у своих бывших сослуживцев в артиллерийском управлении штаба округа, с целью уточнения перечня вакансий по его специальности в крепости, строившейся в Порт-Артуре Из наиболее перспективных должностей просматривалась должность в арт. Отделе армии и должность командира артиллерийской бригады. Тогда же, в штабе округа он узнал о том, что его вызов на комиссию, прежде всего, был вызван наличием влиятельных претендентов на его должность в Измаиле. В этой ситуации не просматривалось ни единого шанса вернуться на прежнюю должность после возвращения с Дальнего Востока. После получения последней информации отец написал маме очередное письмо и направился в магазин офицерских принадлежностей присматривать пару дорожных чемоданов. В тот же день сосед по гостиничному номеру сообщил, что отца с нетерпением ждут на комиссию венеролог и фтизиатр.
Оставив визит к венерологу на последний день, Алексей Михайлович отправился к фтизиатру. Врач так долго и внимательно проводил обследование, что отец решился поторопить его, мотивируя тем, что ему предстоит завершить немало дел до убытия на Дальний Восток. Профессор предложил отцу сесть в кресло и после секундной паузы сказал, что поездка на Дальний Восток в ближайшее время ему не грозит. По целому ряду признаков он предполагает в легких острый туберкулезный процесс. Для принятия окончательного решения отцу предлагалось сделать рентгеновский снимок легких и немедля сдать на анализ мочу и кровь из вены. Вечером того же дня отец получил на руки свидетельство о том, что, по состоянию здоровья, он не годен для службы в мирное время и ограниченно годен к службе в военное время. Одновременно отцу было вручено направление на лечение в Ялтинский противотуберкулезный санаторий. При этом, доктор на прощание настоятельно рекомендовал отцу, по крайней мере, временно, до прохождения дальнейшего обследования и курса лечения, ограничить контакты с членами семьи, особенно с маленькими детьми.
Ситуация непростая, но, очевидно было, что, не пройдя комиссию, вряд ли бы отец в ближайшие месяцы узнал о том, что болен туберкулезом в заразной форме, и представляет опасность для своих сослуживцев и членов семьи. Теперь отцу предстояло предстать перед членами аттестационной комиссии для решения вопроса о дальнейшем прохождении службы. На следующий день старший делопроизводитель аттестационной комиссии сообщил отцу, что ему не обязательно прибывать на заседание комиссии, а достаточно представиться ее председателю в назначенное им время. А, поскольку, дело не терпит отлагательств, ему предстояло прибыть к председателю комиссии генералу Каульбарсу на следующий день в 6 часов пополудни.
На следующий день, облачившись в парадный мундир с серебряным гвардейским аксельбантом, отец прибыл в приемную командующего Одесским военным округом. Окинув оценивающим взглядом ладную фигуру представившегося ему полковника, генерал предложил сесть, одновременно изучая лежавшие перед ним бумаги. После этого он сказал: «Полковник, вам рекомендовано длительное лечение, после чего служба в мягком сухом климате…». Затем, вздохнув, и хитровато прищурившись, сказал: «Между тем, по мнению вашего командования из Главного Артиллерийского управления влажный климат южной Бессарабии вам противопоказан…». Отец не сомневался в том, что в канцелярии округа уже лежало представление о назначении на его должность более «достойного» претендента… При последних словах генерал, за 50 лет службы в строю, привыкший к прямому и откровенному разговору, как бы, поперхнувшись, хмыкнул в кулак и продолжил. Вам предлагается на выбор две должности: старшего офицера артиллерийского отдела штаба округа и должность начальника артиллерийских мастерских Севастопольской крепости. С учетом того, что на должность коменданта вы назначались с более высокой должности, что вам предлагается в штабе округа, я бы на Вашем месте выбрал более самостоятельную и ответственную должность заведующего мастерскими, по масштабам, сравнимыми с военным заводом. Тем более, что Севастополь рядом с Ялтой, где Вам по убеждению профессора Якобсона предстоит проходить регулярное лечение.
Ни секунды не сомневаясь в правильности решения, отец дал согласие на продолжение службы в Севастополе. Утром следующего дня, из окружного крепостного управления он вызвал к телефону своего помощника капитана Ивана Матвеева и объяснив ситуацию дал указание на подготовку заведывания и документации к передаче новому начальнику. Каково же было его удивление, когда Матвеев сообщил, что он уже в курсе событий: накануне получена телеграфное сообщение о том, что «…в связи с убытием полковника Емельянова на Дальний Восток, для приема дел и обязанностей начальника Измаильского артиллерийского гарнизона направляется выпускник Михайловской артиллерийской академии капитан гвардейской артиллерии Паршинцев Николай Дормидонтович, назначенный Приказом Военного министра от 18 марта 1903 года».
Вот как говорится, «без меня меня женили…», – подумал отец… Поскольку очередной, в связи с начавшейся войной, досрочный выпуск в академии состоялся в начале февраля, вопрос о его откомандировании на Дальний Восток решался задолго до вызова в Одессу на комиссию. Ну, что ж, теперь, хотя бы выяснилось, что в этой ситуации от отца ничего не зависело, и было бы значительно хуже если бы, прибыв во Владивосток, ему пришлось шататься от слабости и марать кровью носовые платки. Узнав, что ближайший поезд на Рени через Измаил будет только через двое суток, отец решил, что самое разумное – в этой ситуации доложить начальнику штаба Севастопольской крепости о своем, назначении, а то, чего доброго, и с утверждением на новую должность возникнут проблемы. Послав в Измаил Матвееву телеграмму о своих дальнейших действиях, отец уже через пару часов отдыхал в каюте теплохода, следовавшего из Одессы в Севастополь.
По прибытии в Севастополь, на центральном телеграфе на Екатерининской улице отца уже ждала телеграмма, в которой мама сообщала, что, оставляя годовалого Вячеслава в Мурзицах на попечении родителей, выезжает поездом в Измаил, для подготовки к переезду в Севастополь. В очередной телеграмме мама сообщала отцу, что на Корабельной стороне в собственном доме по улице Генерала Хрущова 21 живет ее дядя по отцу – отставной надворный советник Петрович Гавриил Григорьевич. Дядюшка готов на первое время приютить семью племянницы. Ну, что ж, это была хоть одна приятная весть.
Утром, переодевшись в парадный мундир, отец отправился в Управление Севастопольской крепостной артиллерии. Из прежних сослуживцев в штабе он застал начальника хозяйственного отдела штаба подполковника фон-Витте. Аполлон Августович, ознакомившись со служебным предписанием отца, направил его в штаб командующего морскими силами Черноморского флота, – пришлось возвращаться на площадь Нахимова. В приемной командующего отца встретил флаг-офицер лейтенант Михаил Холодовский, который, ознакомившись с предписанием штаба Одесского округа, направил отца в штаб Севастопольского порта. В приемной начальника отца принял помощник начальника штаба порта поручик по адмиралтейству Петр Радьков. Позвонив в Артиллерийскую часть порта, Ратьков сообщил отцу, что он может пройти в кабинет главного артиллериста порта.
В указанном Ратьковым кабинете отца принял заместитель главного артиллериста подполковник Николай Павлович Бобров. Прочитав предписание, которое подал ему отец, Бобров побледнел, отхлебнул воды прямо из графина и тупо уставился в принесенный отцом документ. Оказалось, что Николай Павлович, достигнув предельного в его звании возраста, подлежал увольнению в отставку, но, в связи с обострением обстановки в Манчьжурии, сроки службы потенциальных отставников продлевались, при условии назначения на вакантную должность: в конкретном случае речь шла о должности начальника Артиллерийских мастерских. Сейчас же перед ним стоял офицер, получивший назначение на эту должность. Узнав причину расстройства Боброва, отец несколько успокоил его, сказав, что до момента вступления в должность ему предстоит длительный курс лечения с последующим освидетельствованием медицинской комиссии. Тем более, что до тех пор, пока не издан приказ Военного министра о назначении его на обозначенную в предписании должность, Бобров может что-либо предпринять, чтобы продлить срок своей службы. Отец оставил Боброву номер телефона канцелярии штаба в Измаиле и телеграфный адрес того же штаба, чтобы через него поддерживать связь со своим прежним местом службы. Теперь он сам не менее Боброва был заинтересован в получении информации о том, как разрешится ситуация с его назначением. Выходя из здания штаба порта, отец в очередной раз утвердился в необходимости жестко контролировать развитие ситуации, связанной с переломными этапами прохождения службы. Не считая нужным посещать теперь ранее никому не известного старика Гавриила Петровича, отец направился в порт, узнать о ближайшем рейсе парохода или транспорта до Одессы. Выяснилось, что ближайший рейс парохода только через три дня, а турецкий парусный транспорт, находившийся транзитом в Севастополе, с заходом за пассажирами в Одессу, а за грузом зерна в Вилково отправлялся в тот же вечер. Имея в своем распоряжении более восьми часов, отец, все-таки, решил посетить родственника жены и уточнить перспективы с размещением семьи на казенной квартире при Артиллерийских мастерских. Впервые в жизни он рискнул воспользоваться трамваем. Сев на открытую площадку трамвая на площади Нахимова, и проезжая вдоль Нахимовского проспекта, он теперь с интересом взирал на непривычные взору лазоревые воды бухты, мелькавшие между белокаменными домами, стены которых, как и в Измаиле были увиты виноградом, а заборы плющом.
Проехав шумную и запруженную народом базарную площадь, трамвай повернул на прямую, широкую улицу, как объявил кондуктор – Морскую. Пока трамвай, позванивая тащился по Большой Морской, лишь слегка притормаживая на людных перекрестках, когда пассажиры без помех привычно спрыгивали с него, а желающие, так же без проблем вскакивали на подножки, устроенные вдоль всего вагона, отец смог разглядеть и оценить разницу между захолустным Измаилом и заново отстроенным, многолюдным, портовым Севастополем. Выехав на большую площадь и огибая купол цирка, расположенного по ее центру, трамвай, дважды притормаживая, выехал на такую же широченную улицу, застроенную по обочинам двух и трех этажными домами, чуть ли не в каждом из которых был либо магазин, либо кафе. Услыхав, что это улица Екатерининская, отец несколько опешил, предположив, что трамвай привезет его на ту же Нахимовскую площадь, но кондуктор его успокоил, объяснив, что обогнул на очередном разъезде площадь Пушкина, трамвай повернет на спуск, по которому доставит пассажиров на железнодорожный вокзал, а затем проследует на корабельную сторону.
Пока трамвай скатывался по крутому спуску, проложенному вдоль бухты, отец успел разглядеть целую цепь пакгаузов, поставленных у самого берега бухты, мачты многочисленных коммерческих судов, стоявших у причалов, и немалого числа боевых кораблей разных типов и размеров, стоявших на якорях вдоль залива и у причалов противоположного – северного берега бухты. Более всего отца поразил вид громадных зданий, казарменного типа, напоминавших казармы гвардейских полков в столице, только более протяженных и высоких. Вдоль того же северного берега бухты шел ряд не менее солидных двухэтажных зданий, за которыми просматривались причалы и слипы. По высоченным кирпичным трубам несложно было вычислить заводские корпуса, а по военным судам, стоявшим вдоль этих причалов, угадывались контуры судостроительного завода, примерно такого же как Адмиралтейский – в столице. Подобные масштабы и впечатляли, и настораживали. Не сложно было себе представить объемы ремонтных и наладочных работ на артиллерии всех этих военных судов. От этих тревожных дум отца отвлек громкий возглас кондуктора: «Рабочая проходная, следующая – площадь Ластовых экипажей – госпиталь, ремонтные мастерские…». К бухте и заводским причалам вел крутой асфальтированный спуск, ограниченный с обеих сторон высоченным каменным забором. На стук отца в глухую калитку, обшитую жестью, в окошке, из врезанной в стену ниши, показалась бородатая физиономия стражника… Взглянув на удостоверение отца, приложенное к стеклу, он прикрыл нишу бронированной заслонкой и, судя по звукам шаркающих шагов, отправился вызывать старшего стражника из охраны мастерских.
Через несколько минут калитка открылась и к отцу вышел пожилой мужчина в форме военного чиновника с полупогончиками статского советника. Подойдя к отцу, чиновник представился: «…начальник ремонтного отдела – статский советник Дмитрий Сергеев». Дмитрий Петрович сказал, что звонил его начальник и предупредил о возможном приходе отца на завод. Несмотря на то, что у отца не было пропуска для входа на территорию режимного предприятия, Сергеев провел его на заводскую территорию, начав с осмотра цеха по ремонту артиллерийских установок. На всю длину цеха были смонтированы три технологические линии, каждая из которых предназначалась для профилактики и ремонта орудийных стволов 45, 102 и 122 мм. В зависимости от калибра предусматривалась либо проточка стволов, либо смена лейнеров стволов. Критически взглянув на общевойсковой мундир отца, Сергеев пояснил, что дефекация орудий калибром 152 и 305 мм производится на кораблях силами ремонтных бригад, прибывающих с заводов-изготовителей вооружения.
В задачу мастерских входит составление дефектных ведомостей, отработка заявочной документации и обеспечение ремонтных бригад необходимым оборудованием и инструментом. Нередко приходится задействовать портовые плавсредства – баржи, буксиры и плавкраны. Из помещения цеха, поднявшись на второй ярус корпуса, Сергеев провел отца в чертежную, где познакомил с заведующим – старшим баталером Маркелом Еницеловым, затем на площадку хранения, где под навесами, крытыми листами металла в ожидании планового ремонта находились орудийные установки, либо отдельные стволы. По обеим сторонам двора находились хранилища с запасными деталями и принадлежностями для ремонта корабельной артиллерии. Там же находились различные подвижные механические и гидравлические подъемные устройства. Видимо, сделав выводы о технической грамотности отца и его опыте ремонта артиллерийского вооружения, Сергеев предложил отцу для первичного ознакомления с технологическим процессом и объемом ремонтных работ взглянуть на прошлогодний годовой производственный и финансовый отчеты. Тогда же был вчерне был согласован вопрос о предоставлении отцу четырех комнат с кухней, в каменном шестикомнатном флигеле, предназначавшимся для проживания начальника завода. Поскольку прежний заведующий мастерскими полковник Бобров построил двухэтажный дом, отказавшись от казенного жилья, то последние несколько лет коттедж использовался для временно прибывавших на завод специалистов заводов изготовителей корабельного вооружения. Провожая отца к выходу с территории завода Сергеев, видимо с позиции своего солидного возраста, по-отечески посочувствовал отцу и пожелал ему успешно подлечиться (о проблемах со здоровьем будущего начальника уже знали все в управлении) и приступить к руководству заводом. При этом Семенов намекнул что Бобров, последние два года в ожидании отставки, оставив себе функции «представительства», руководство ремонтом и отчетность полностью переложил на него и на старшего инженера, поэтому больших проблем в освоении должности начальника завода не просматривается.
Ободренный таким напутствием, отец, прежде чем возвратиться в гостиницу, все-таки решил навестить родственника жены на улице Хрущева, которая, как пояснил кондуктор трамвая, находилась примерно на пол пути от площади Ластовой до площади Нахимова с гостиницей Киста. Сойдя с трамвая на остановке у трамвайного депо, отец направившись по указанному в маминой телеграмме адресу; без труда нашел солидный двухэтажный дом, сложенный из местного бута. Дом, как и забор, окружавший его были густо обвиты диким виноградом и вечно зелеными местными вьюнками. За высокими воротами надрывался в лае громадный, мохнатый пес. Хозяин, прежде чем сойти с веранды второго этажа, долго изучал обстановку, пристально глядя на отца, отошедшего от забора на открытое место. Через пару минут, придержав пса, калитку открыла миловидная женщина лет 30-35 и не слова не говоря, и не оборачиваясь пошла по дорожке к дом. У отца мгновенно появилось желание, повернуться и отправиться в гостиницу. Видимо, уловив его настрой, старик с веранды хриплым голосом старого курильщика прокричал: «Ну что вы, молодой человек, проходите, коль пришли». Поскольку хозяин, видимо, не собирался спускаться с веранды, а уселся в плетеное кресло, отцу пришлось, чертыхаясь про себя, и гремя саблей, подняться на веранду и представиться. Старик, набивая трубку табаком и старчески пожевывая тонкими, сухими губами, проворчал: «как же, дождались, когда помочь нужно было по службе, или вписать в семейную дворянскую грамоту для подтверждения дворянства, их превосходительства – не снизошли до общения со мной, видите ли, – имя мое, данное родителем по святкам – ГАВРИИЛ, им показалось простонародным… А сами то, невелики бояре, – у нашего общего предка в Черногории, кроме глинобитного сарая, десятка полудохлых кляч и двух дырявых баркасов, за душой только «образ» древний, да напутствие родительское счастья пытать в России… Как же, – бояре голозадые… Кроме гонора более ничего не унаследовали… А теперь о старике вспомнили, как же – понадобился… Нет уж – дудки…»
Выслушав до конца этот старческий бред, отец, приложив руку к головному убору и сказав: «честь имею», быстро сбежал вниз по скрипучей лестнице, погромыхивая саблей. До отплытия парохода на Одессу оставалось менее часа. Через пять минут, вскочив на подножку проходившего трамвая, он через пятнадцать минут был в гостинице. Переодевшись в дорожный костюм, и оставив два дорожных чемодана в гардеробе гостиницы, через десять минут он стоял у таможенного поста Купеческой пристани, что располагалась прямо под окнами гостиницы. Показал таможенному унтер-офицеру, стоящему у трапа, документы и «подорожную», в которой пунктом прибытия значился Измаил.
Через несколько минут он сидел в каюте в компании с толстым армянином и худющим турком в красной феске с орденской звездой на засаленном мундире. Как выяснилось при знакомстве, турок говорил по-русски лучше армянина и настойчиво интересовался за какие заслуги отец награжден орденом «Почетного легиона», чья «розетка» была прикреплена к петлице гражданского сюртука. Отец, не настроенный на пустые разговоры, сказал турку, что у него, кроме «Почетного легиона» есть орден Анны 2-го класса с мечами за службу помощником военного коменданта Софии. Турок сразу умолк, а отец, чувствуя усталость, свойственную заболеванию легких, получил возможность расположиться на верхней полке каюты и отдохнуть после суетного и тревожного дня. Мартовским светлым утром парусник, идущий под мотором, ошвартовался на несколько часов в одесском порту и отец успел в штабе округа сделать отметки в своей «подорожной», получить «командировочные» за дни отсутствия в Измаиле, и довести до сведения заведующего канцелярией командующего округом о проблемах с назначением его на должность в Севастопольском порту.
По прибытии в Измаил, отец вручил подарки мне и сестрам, и решил немного отдохнуть с дороги. Но отдохнуть ему не пришлось: явился порученец юнкер Стемпковский и доложил, что его с раннего утра в приемной дожидается капитан гвардейской артиллерии Паршинцев Николай Дормидонтович, назначенный Приказом военного министра на должность начальника Измаильского артиллерийского гарнизона.
Несколько удивившись «прыткости» столичного начальства и завидной наглости своего преемника, отец одел сюртук с серебряным гвардейским аксельбантом, пожалованном ему «пожизненно» за 15 лет службы «по гвардейской пешей артиллерии», взял предписание Командующего Одесским округом о назначении на должность флотских артиллерийских мастерских 1-го разряда и со стороны двора прошел в свой кабинет. Выдерживая Паршинцева в приемной еще в течение двадцати минут, отец написал в адрес заведующего канцелярией Главного Артиллерийского управления докладную записку о том, что настоятельно просит разобраться с реализацией приказа Военного министра о назначении его на новую должность, потому как должность Начальника артиллерийских мастерских, которая предложена ему командующим Одесским округом, в настоящее время занята офицером, не предупрежденным об этом командованием. В этой связи у него не имеется официальных оснований для передачи дел и обязанностей по прежней должности капитану гвардейской артиллерии Николаю Паршинцеву, прибывшему с предписанием о назначении на должность начальника Измаильского артиллерийского гарнизона. Подпись: Полковник (с правами по гвардии) Емельянов Алексей Михайлович.
Закончив писать докладную и приготовив пакет для ее отправки в столицу, отец позвонил в колокольчик и приказал вошедшему из приемной вестовому пригласить в кабинет капитана Паршинцева. В кабинет решительно вошел офицер в гвардейском артиллерийском мундире, на прикладном лацкане которого сиротливо смотрелись орден Станислава 3-й степени и новенькая медаль, посвященная коронации императора Николая Александровича. На левом борту мундира, отражая яркие лучи весеннего солнца, серебром поблескивал знак выпускника Михайловской артиллерийской академии. Судя по возрасту, звание капитана Паршинцев получил досрочно по окончании курса академии.
Внешностью он соответствовал карикатурному образу офицера гвардии: ушитый в талии мундир с ватной «подставой» по плечам; аксельбант изготовлен из высочайшей пробы утолщенной сверх всякой меры серебряной нити. Нафабренные черные как смоль усы, лихо закручены вверх. Сабля – не строевая, по рангу, а облегченного «генеральского» образца. Приблизившись к столу на три шага, и держа кивер на согнутой левой руке, Паршинцев произнес стандартную в такой ситуации фразу: «Капитан гвардейской артиллерии Паршинцев, представляюсь по поводу назначения начальником Измаильского артиллерийского гарнизона».
При этом Паршинцев протянул отцу выписку из приказа Военного министра о своем назначении от 10 марта 1904 года. Пробежав глазами строки приказа, отец предложил Паршинцеву присесть и ознакомиться с содержанием служебной записки, предназначенной для отправки в адрес Главного Артиллерийского управления. Не закончив чтение бумаги, Паршинцев, теряя свой «гвардейский» лоск, отложив кивер на край стола, вытер резко вспотевший лоб смятым носовым платком и спросил отца: «Есть ли средства, которые могли бы ускорить процесс приемки дел и вступления меня в должность?»
Отец, стараясь по показать своего раздражения, сказал, что ускорить процесс, должно быть, под силу тем, кто умудрился включить Паршинцева в Приказ министра от 10 марта, при том, что сам он убыл для аттестации в Одессу 25 марта. Волнение Паршинцева можно было понять… Кроме того, что слишком очевидным был факт радения за него влиятельной особы, он был обеспокоен тем, что для сохранения привилегий по гвардейскому стажу, следовало ускорить процесс утверждения в должности, потому как с момента выпуска из академии пошел третий месяц…
Мама приехала из Алатыря через неделю после возвращения отца из Севастополя и Одессы. Встречать маму на вокзал отец взял только меня. Несмотря на жару, я был одет в сшитую на меня гимнастерку, на голове – артиллерийская «бескозырка», за плечом деревянное ружье – ну чем не воин и мамин защитник? Радуясь встрече с нами, мама очень тяжело переживала расставание с маленьким Вячеславом. У сестер заметно стал портиться характер, они, ревнуя маму ко мне, дерзили ей, а с жалобами на меня наперегонки бежали к отцу, видимо, по-прежнему желая казаться маленькими, несчастными сиротинушками.
Как и следовало ожидать, канитель с кадровым «гешефром» по выдавливанию отца из Измаила происходила с негласного согласия Военного министра генерала Редигера, как выяснилось, радевшего за сына сослуживца, затянулась на полтора месяца. За это время, в соответствии с введением штатов военного времени, бывшего начальника арсенала в Сухарной балке полковника Боброва утвердили в должности заместителя начальника артиллерийской части Севастопольского порта, а на его место временно назначили врио начальника Артиллерийских мастерских полковника Матвеева.
С утверждением отца в должности начальника Артиллерийских мастерских Севастопольского порта, в течение недели произошла передача должности коменданта артиллерийского гарнизона в Измаиле капитану Паршинцеву, и у нашей семьи появилась возможность убыть к новому месту службы отца – в Севастополь.
В те годы в России не существовало специальных военных санаториев и военное министерство организовывало при некоторых специализированных госпиталях санаторные отделения, в мирное время взымая плату за лечение офицеров и членов их семей. В военное время участники боев проходили процесс реабилитации после ранений и болезней за счет военного министерства. В соответствии с решением окружной медицинской комиссии, утвержденным командующим округом, отец, действуя через помощника коменданта Севастопольского гарнизона по городу Ялта, оформил документы и начал проходить курс лечения от туберкулеза. При повторной сдаче анализов, отцу был поставлен диагноз – «…туберкулезный процесс в легких на начальной стадии. БК – …».
Это означало отсутствие на момент обследования в его организме Бактерий Коха, что частично снимало с него ограничения в общении с членами семьи и окружающими. В этот же период – май 1904 года, отец, сохраняя добрые отношения с капитанами каботажных грузопассажирских пароходиков, входивших из Черного моря в Дунай, в три приема переправил в Севастополь часть наиболее ценной мебели, кухонную посуду, солидный запас варений и солений, на чем особенно настаивала Домна Васильевна. По положению тех лет, весь период прохождения курса лечения в распоряжении отца оставался его бывший адъютант – старослужащий унтер-офицер Глеб Краюшкин. Именно его инициативе и заботе наша семья обязана первичному освоению и укоренению в Севастополе.
В тот же период, желая отблагодарить Домну Васильевну за то усердие и заботу, что проявляла она все годы проживания семьи в Измаиле, папа, воспользовавшись дружескими отношениями с начальником Измаильского участка пограничной стражи, и действуя через русского консула в Тульче, добился официального обмена трех захваченных в Измаиле контрабандистов-румын на отбывавшего срок в тюрьме при румынской таможне сына Домны Васильевны. Из чувства благодарности к отцу Домна Васильевна подарила ему старинный турецкий пистолет, рукоять которого была оправлена серебром и украшена полудрагоценными камнями. Осенью 1918 года мама обменяла этот пистолет за два мешка пшеничной крупчатки, что в то время составляло целое состояние. Это позволило приобретать дефицитные лекарства моему брату Вячеславу, больному туберкулезом. Тогда же, в июне 1904 года, врачебная комиссия госпиталя, где отец проходил курс лечения, признала, что туберкулезный процесс перешел в стадию ремиссии, и можно продолжить службу на должностях, не требующих сильных физических нагрузок и переохлаждений. При соблюдении этих требований, рекомендовалось ежегодно проходить медицинское освидетельствование с последующим курсом лечения. Эта запись, заверенная Председателем Военно-врачебной комиссии при окружном Одесском госпитале, сопровождала отца до его смерти от сердечного приступа в 1915 году.
Как и следовало ожидать, в первых числах июня Военным министром был издан приказ, в соответствии с которым капитан Паршинцев, ранее временно исполнявший обязанности, назначался командующим Измаильским крепостным гарнизоном, а полковник Емельянов, по состоянию здоровья не пригодный к службе на строевых должностях, назначался начальником Артиллерийских мастерских Военно-морского порта в Севастополе, с переименованием в «полковника по адмиралтейству». В соответствии с этим приказом отцу предстояло впредь носить военно-морскую форму с серебристым полем погон, при сохранении посеребренного аксельбанта.
В первых числах июля наша семья переезжала из Измаила в Севастополь. О старике Гаврииле Григорьевиче Петровиче никто не вспоминал до сентября.
1 августа 1904 года папа, пройдя первичный курс лечения, приступил к службе в качестве начальника Мастерских. При официальном приеме дел и обязанностей по должности выяснилось, что мастерские по ремонту артиллерийской и корабельной оптики, размещенные в Инженерной бухте, организационно, на правах цеха входят в состав арт-завода. Кроме того, на территории артиллерийского арсенала в Сухарной балке мастерским принадлежала площадка для хранения непригодных к дальнейшей эксплуатации артиллерийских установок и отдельных стволов, ремонт и восстановление которых признавались нецелесообразными.
В свои неполные 5 лет я не мог адекватно оценивать взаимоотношения окружавших меня взрослых людей. И, тем не менее, я переживал, слыша, как в голос ревела Домна Васильевна, когда родители усаживали нас в пароконный экипаж, для следования на железно-дорожную станцию. В те годы поезд, следовавший из Рени на Одессу, всего лишь на 10 минут останавливался в Измаиле, так что вернее было бы считать станцию с закрепленном на крыше фанерным щитом с выцветшим на ветре и солнце надписью «г. Измаилъ» не более как полустанком.
Кстати, на щите перед названием станции ИЗМАИЛЪ, какой-то шутник мелкими буквами приписал КР., что, по его разумению, должно было означать «Крепость Измаил». Как я уже отмечал, по согласованию с новым комендантом «Крепости Измаил» капитаном Паршинцевым, бывший папин адъютант унтер-офицер Краюшкин оставался в папином распоряжении в течение первых двух недель нашего пребывания в Севастополе.
Пока родители обустраивали наше новое жилище, заметно проигрывавшее по сравнению со старым в Измаиле, я, «вооружившись» деревянной винтовкой, мастерски сработанной Краюшкиным из кипарисовой доски, отправился знакомиться с местными достопримечательностями и местными обитателями. Благодаря матери, я с трех лет мог читать. В числе книг, покупаемых в те годы для сестер, были книги про индейцев, об охоте в джунглях и прериях… Отчетливо помню, что в то время я представлял себя охотником на тигров и львов. Как и ожидалось, моя первая «вылазка» на незнакомой местности была сопряжена с разного рода опасностями.
Дело в том, что дом, предназначенный для проживания начальника мастерских, стоял, как бы сейчас сказали, на мало приспособленном для комфортного обитания месте. При постройке этого крошечного особнячка, преследовалась основная задача – максимально его приблизить к территории мастерских. Сами мастерские были территориально «привязаны» к причалам Корабельной бухточки и на том же причальном уровне соседствовали с объектами судостроительного завода. Поднимаясь вверх по крутому береговому склону, территория мастерских поджималась и ограничивалась железнодорожными путями, проложенными в скальной выработке глубиной 12-15 метров. В этих весьма «стесненных» условиях, наш дом стоял особняком, на склоне холма, с одной стороны ограниченный мостовым переездом над железнодорожными путями, с другой – высоким забором, ограждающим территорию Артиллерийских мастерских.
Дом был построен из местного каменоломного крымбальского камня в начале 80-х годов 19-го века. Это одноэтажное на высоком фундаменте небольшое здание имело все признаки военно-казарменной архитектуры той поры. На каком-то этапе эксплуатации здания, был надстроен второй этаж. Парадный вход с массивным крыльцом, глубокие проемы окон с массивными подоконными блоками. Длинный темный коридор по обе стороны которого было по две комнаты. В конце коридора большая кухня, туалет и ванная комната. Лестница на второй этаж была проложена между кухней и туалетом.
В процессе эксплуатации этого здания, изначально предназначенного для проживания начальника артиллерийских мастерских, были произведены перестройки. В правом, со стороны бухты, крыле оборудован еще один вход, и сделана пристройка, периодически используемая как вторая кухня. Это притом, что туалет и ванная оставались на прежних местах. Начиная с конца 20-х годов в этом здании был заводской медицинский пункт, который с перерывом на военные годы действовал до 30-х годов ХХ века.
Как уже говорилось, в свое время, для постройки дома в скальном грунте была подготовлена площадка с углублениями по периметру для закладки фундамента. По проемам окон не сложно сделать вывод, что толщина стен не менее 80 сантиметров. Несмотря на заглубленное положение, часть здания была разрушена в период войны, и в послевоенный период восстановлено в одноэтажном варианте. Из-за отсутствия двора и крайне ограниченной придомовой территории, во все времена по периметру здания существовал газон с какими-то чахлыми кустиками.
Оценивая положение нашего дома, с учетом его значительного удаления от ближайших домов, окружавших Ластовую площадь, в нашем детском представлении создавались ощущения обитателей островка, находившегося в неизведанном и опасным окружении. С учетом естественной детской любознательности, и жажды общения, нас, в первую очередь интересовали те дома, где жили дети нашего возраста.
Таким ближайшим домом был дом смотрителя Морского госпиталя: в ту пору – штабс-капитана Хрущева. Дом этот располагался на обширном участке, за дорогой, соединяющей Ластовую площадь с основным входом в Морской госпиталь. Поскольку забор их участка от госпитального забора отделяли несколько метров, то на фруктовый сад Хрущевых в период созревания фруктов часто совершали «набеги» соседские мальчишки и выздоравливающие пациенты госпиталя.
Для того, чтобы, в какой-то мере, обезопасить нас с братом от дальнейших попыток самостоятельного изучения окрестностей, в один из первых дней по приезде в Севастополь отец, вывел нас на мост, проложенный над железнодорожными путями. Первое наше впечатление от обозревания окрестностей с моста было ошеломляющим. Прямо под мостом в глубокой скальной выработке проходили железнодорожные пути. Эта циклопическая траншея на всем обозримом ее протяжении была ограждена каменной стеной, отстоящей от нашего дома на 10-15 метров, то есть, совсем рядом.
Оценив мое впечатление от первой ознакомительной прогулки, отец предположил, что в ближайшие дни ожидать от меня попыток продолжить обследование окрестностей не последует, но он был слишком высокого мнения о моем благоразумии. Сделав выводы о том, что пересекать мост над путями не стоит, я решил обследовать местность за участком дороги, выходившим к госпитальным воротам. На всякий случай я подготовился ко всякого рода неожиданностям и вооружился «винтовкой», убежденный в том, что один вид моего грозного оружия, должен гарантировать мою безопасность. Выйдя к дороге, идущей к госпиталю, я как бездомная собака без хозяина, долго осматривался по сторонам, прежде чем пересечь эту преграду, до того момента, казавшуюся мне какай-то защитной полосой, которой наш дом был огражден от окружавшего нас враждебного, но очень интересного мира. Значительно позже, начав изучать Русскую историю, я узнал, что такую же роль выполняла для русского государства – «засечная» полоса, ограждавшая и защищавшая Русь от набегов кочевых народов. По правую сторону от входа в госпиталь стояла маленькая часовня, казавшаяся мне громадной и таинственной. Как только я миновал Часовню, то увидел ряд каких-то мрачных лачуг, ютившихся вдоль внешней стороны высокой стены, ограждавшей железнодорожные пути, делавшие на этом участке крутой поворот… Когда пошел вдоль стены, то сразу ощутил какую-то тревогу, видимо от того, что зашел слишком далеко от дома. Часть камней на этом участке стены обрушились вниз к железнодорожному полотну, к которому по крутому, осыпающемуся склону вела малозаметная тропинка, дальше уходившая вдоль железнодорожной насыпи. На этом участке железнодорожные пути вели к громадной арке, за которой была сплошная темнота, вызывавшая стихийный страх.
Это потом, я вспомнил, что нечто подобное отец показывал нам с моста над железной дорогой. В более поздние времена этим маршрутом мы привычно выходили к берегу бухты, обходя стороной охрану тоннеля, к виду которого мы привыкли, усвоив его назначение. Знали мы и о том, что провал в стене и эта «козья» тропа среди густых кустов, которую мы привычно использовали, были «пробиты» и освоены многими поколениями матросов, лечившихся в госпитале, и частенько покидавших его в поисках дополнительного пропитания и приключений. На этот раз моим тревожным размышлениям помешала ватага местных мальчишек, стоявших в стороне лачуг, преграждая мне выход к дороге, и с любопытством разглядывавших мою экипировку и вооружение. В качестве парламентера ко мне приблизился огненно-рыжий вихрастый мальчуган лет шести. Выпятив для солидности нижнюю губу, он заявил, что живут они на соседней улице в бараках, рядом с площадью, и со своей территории они выгоняют всех чужаков. Что же касалось моей участи, то рыжий объявлял меня своим пленником и на этом основании требовал сдать ему оружие. В подобной ситуации я оказывался впервые.
В Измаиле мальчишки из окружавших крепость домов очень почтительно относились к детям, чьи родители служили в «крепости», тем более к сыну коменданта. На том, местном уровне остатки башен и рвов, сохранявшихся от старой турецкой крепости, наверное, воспринималось так же почтительно местными жителями как Кремль москвичами… Теперь же, затравленно оглядываясь по сторонам, я основательно струхнул, и, оценивая обстановку, решил сдаться на волю «победителей». Когда же в процессе конвоирования к основной группе местных босяков, рыжий пацаненок решительно протянул свои грязные руки к моей винтовке, то, очень дорожа своим оружием, я заупрямился.
Для начала я призвал мальчишек к переговорам, чтобы оговорить условия почетной капитуляции. Начал с того, что индейцы, вооруженные луками со стрелами и томагавками (мальчишки изображали индейцев, прикрепив к панамам гусиные перья и вооружившись луками из веток вишневого дерева) не могли успешно бороться с воинами, вооруженными огнестрельным оружием. Начался спор с выдвижением контраргументов – винтовка игрушечная, а луки – «настоящие», стреляющие стрелами. В какой-то момент в стане победителей возникло замешательство. В полной мере ощущая себя победителями, эти босяки начали спорить о том, кому будет принадлежать основной трофей – моя винтовка. В какой-то момент малыш моего возраста, по виду цыганенок или жиденек, до этого стоявший в стороне от торжествующих «победителей», решительно подошел и сдернул с моей головы сшитую папиными солдатами – фуражку-бескозырку. Такая наглость озадачила даже главаря босяцкой ватаги.
Когда же по требованию «обчества» цыганенок вынужден был вернуть мне фуражку, то высморкался в нее зелеными соплями и двумя руками пытался напялить мне на голову. Не потерпев такого надругательства, я завопил благим матом. Видимо, кричал я громко, потому как на мой крик появился Глеб Краюшкин, должно быть, обнаруживший мое отсутствие во дворике дома, и отправившийся на поиски «беглеца». Краюшкин, оценив сложившуюся обстановку, схватил за уши «рыжего» и цыганенка. Тут же, в знак вынужденного «третьей» стороной перемирия, рыжий пацан вернул мне винтовку, а фуражку, вывернутую на изнанку, я старательно вытер о рубашонку цыганенка. Прощаясь, «рыжий» протянул мне свою грязную руку со словами: «Сразу бы сказал, что ты из «большого» дома… мы бы тебя не тронули». «Большим» домом они числили наш дом, выделявшийся разве только среди тех жалких домишек-лачужек, в которых обитали семьи моих противников. Кстати, еще на моей памяти, при очередном подновлении стены, ограждавшей госпиталь, лачуги эти были снесены, и вместо них был построен длинный барак для рабочих, поддерживавших порядок на участках двух ближайших к вокзалу Севастопольских тоннелей. По верху ограждавшей железную дорогу стены были вцементированы осколки от битых бутылок. Но как показала история, это не стало непреодолимой преградой для госпитальных «самовольщиков», набрасывавших драные казенные одеяла при преодолении этих заборов.
В один из следующих дней, уже, не рискуя в очередной раз попасть в плен, я отправился на прогулку с унтером Краюшкиным, который показал мне, где находится ближайший газетный киоск, продуктовая и табачная лавки. Сверх меры впечатлительный, двухлетний Митя на эту прогулку не пошел, должно быть слишком живо представляя, рассказанные мной подробности предыдущей «прогулки». Из достопримечательностей наше внимание привлек памятный знак, свидетельствовавший о том, что ближайшая к нам площадь названа в память ластовых экипажей – специальных формирований из моряков, ограниченно годных к службе на боевых кораблях, но с успехом обслуживавших портовые и рейдовые плавсредства, обеспечивавшие жизнедеятельность порта и Адмиралтейства. В период обороны Севастополя они осуществляли переброску через бухты войск и вооружений, нередко привлекались в критические моменты для отражения штурмов крепости противником. Скромная усеченная пирамидка из окатанных волнами морских камней, небольшая пояснительная табличка…
В нашем доме я традиционно считался образцовым ребенком. Я никогда не был источником конфликтных ситуаций, выполнял почти все требования по территориальным ограничениям в ходе игр со сверстниками. Из-за своего проблемного появления на свет и не менее сложного закрепления на этом свете, мама, на сознательном, а более, на подсознательном уровне панически боялась меня потерять. Наверное, выглядело это необычно: сестры, держась все время особняком, были великими выдумщицами и фантазерками. Им с избытком хватало своей компании и они, реализуя свои фантастические проекты на домашнем, или дворовом уровне, не выходили из поля зрения родителей, а позже воспитателей и учителей. Брат, не отличавшийся крепким здоровьем, мог часами сидеть на веранде смотря на бухту, удивляясь, казалось бы, таким обыденным вещам, как стоявшим на рейде кораблям, и, чуть ли, не с радостно приветствуя проходящие практически под нашим домом поезда. Чтобы как-то разнообразить его жизнь, мама с трех лет научила Митю читать, и потом, не раз об этом пожалела: с книгой он не расставался за обеденным столом и даже посещая кабинет «задумчивости». В этой обстановке мне дома было скучно, и я норовил при каждом удобном случае смотаться на улицу. И не просто на улицу, а соседнюю за дорогой улицу, потому как при столь особом расположении нашего дома, не только двора, как такового, но и свой улицы у нас в то время не было. Даже заборчик из штакетника, призванный оградить дом от пыльной дороги и шумной площади, не создавал иллюзию двора.
Наш дом, числясь за улицей Доковой, имел №12, при том, что все остальные 11 домов этой улицы были расположены вдоль железнодорожной линии, с противоположной от площади стороны, при этом, «ближайший» к нам 9-й дом, был отделен от нас мостом и площадью, на которую он выходил углом. Старый почтальон, из отставных матросов, называл наш дом «Чукоткой», при том, что дом Хрущовых от именовал «Камчаткой», не столько ориентируясь в географии Дальневосточного края, сколько памятуя о том, что Камчатский люнет, строился Якутским полком, а среди полков, оборонявших Малахов курган, периодически был полк Камчатский. Обитатели улиц Ластовой и Корабельной, сходившихся на Ластовой (Митрофаневской по часовне) площади, за глаза именовали обитателей нашего Хрущовых домов, «хуторянами», за удаленность от основных очагов местной цивилизации. Кстати, об «очагах». В один из первых дней после нашего приезда в Севастополь, Краюшкин повел меня и Дмитрия знакомиться с окружающей нас «местностью». Пройдя через площадь в северо-восточном направлении, мы миновали газетный и табачный, ларьки, и вошли в проулок, который переходил в крутой спуск, мощеный булыжником. По обе стороны спуска «стена-к стене» стояли аккуратные белые домики с внутренними дворами и садами. В ближайшие десять лет нам с братом предстояло бегать на Апполоновский пляж, либо выходить к катерному причалу с тем же названием. Особый колорит представляли домики, громоздившиеся по склону, переходящему в скалистый берег крошечной бухточки, заполненной рыбацкими яликами, и как-то благородно, но сиротливо стоявшими несколькими яхтами. Отдельные окололитературные обозреватели и доморощенные аналитики утверждают, что свой легендарный и мифический Зурбаган Грин «срисовал» с нашей Аполлоновки. У меня есть все основания этих краеведов от литературы поддержать, на том основании, что в 1906 году перед посадкой в местную Севастопольскую тюрьму лево-эсеровский боевик, Гриневский, еще не ставший «Грином», находясь на полулегальном положении, проживал в одном из домиков на берегу Аполлоновой бухточки, и имел возможность оценить всю прелесть этого прибрежного уголка Корабельной стороны. Этому району, зажатому с одной стороны расширяющимися к бухте обрывистыми, поросшими густыми кустами склонами Ушаковой балки, с другой стороны водами Корабельной бухточки; с контрольной линией, проходящей от заводской рабочей проходной, до высотки с бывшим Первым бастионом, предстояло на ближайшие 5 лет стать основным районом нашего с братом обитания.
Описывая любые события, происходившие в Севастополе в период с октября 1905 года по октябрь 1906 года, казалось, что невозможно обойти вниманием антиправительственные выступления на флоте и в городе с чрезвычайно их опасными последствиями для всего российского государства.
Стоило ли от него ждать от свидетеля тех событий исчерпывающей по ним информации, если самому свидетелю в ту пору было немногим больше 5 лет. Когда моего внука, родившегося в феврале 1950 года, его сын – мой правнук, просил рассказать подробности катастрофы с линкором «Новороссийск», то внук, прослуживший на флоте более тридцати лет, и по роду своей службы и последующей деятельности, знавший об этой катастрофе, если и не все, то почти все, должен был признаться, что несмотря на то, что дом, в котором он жил в то время, находился от места катастрофы не более чем в полутора километрах, не слышал даже звука взрыва. И это при том, что в соседнем, – ближайшим к бухте доме, от взрывной волны лопнуло несколько стекол. Мой зять, тоже бывший офицер флота, по этому поводу шутил, что его сыну при таком крепком сне было суждено стать пожарным… либо морским артиллеристом. Пророчество это сбылось по второму варианту – внук стал офицером-ракетчиком.
Революционная тема, и возникшие в связи с ней проблемы, не обошли стороной нашу семью. Когда возникли финансовые проблемы, в связи с оплатой учебы сестер, папа объяснил маме, что его брат Дмитрий, с которым он до той поры делил доходы от родового поместья, отказался от прежнего договора, потому как «вдруг» решил, что папа не помог ему остаться в гвардии после скандала с выплатой карточного долга. Основная же причина выхода Дмитрия в отставку – наличие сведений о нем в списках, обнаруженных при аресте главарей народовольцев в 1881 году. Это был тот «революционный» скелет в шкафу, ставший семейным позором и причиной раннего ухода из жизни дедушки по отцу – Михаила Алексеевича Емельянова. Позже появился еще один «скелетик» – за время обучения в Московской консерватории Вячеслав умудрился «встать на учет» в местном отделении полиции «за сотрудничество с лево-эсеровскими пропагандистами».
Это все к тому, что от «молодого» человека, которому в пору мятежных псевдореволюционных событий в Севастополе было 5 лет, не стоило ожидать, что он даст «развернутую» картину тех событий, хотя и проспать он их не мог. Между тем, события те со временем были вполне осмыслены, и выводы по ним тоже сделаны, только с отсрочкой на пол века, и с осознанием того, что многое я видел собственными глазами, и слышал собственными ушами. Так, я был свидетелем крайнего беспокойства отца, когда не вернулась в срок из командировки бригада наладчиков артиллерийского оборудования с вводимого в строй броненосного корабля. И после этого, долго в разговорах взрослых звучало – «Потемкин», «Потемкин»…
Помню и о том, что бригада, где-то через месяц вернулась, а броненосец появился только через полгода. Помню, как осенью первого года нашего пребывания в Севастополе волновалась мама, не отпуская нас с братом гулять на улицу полную пьяных разнузданных рабочих и матросов, и как плакали, казалось бы, без причины сестры, слыша с кораблей на рейде грозный рев голосов команды, прерываемый звуками игры духовых оркестров. Родители, по возможности, оберегая нас от лишних волнений, старались скрыть те тревоги, которые множились по степени развития в Севастополе «революционной» ситуации. Помню, как мы со Славкой обрадовались, когда папа сказал, что в связи с ремонтом квартиры, нам нару недель придется пожить в его служебном кабинете и нам будет разрешено осматривать орудия, ожидавшие ремонта. И это притом, что основной причиной такого временного отселения была бутылка с горящим спиртом, брошенная в окно нашей кухни, после того, как папа грубо выпроводил за заводские ворота мастерового, ранее служившего матросом во флотском экипаже, и явившимся «парламентером» с предложением «поделиться» частью ружей и револьверов, находившихся в распоряжении заводской стражи.
А как тряслись стекла и сыпалась штукатурка со стен, когда палила по мятежному «Очакову» полевая батарея, занявшая позицию рядом с 6-й береговой батареей. Латунные «стаканы» от шрапнели, выпущенной по «Очакову», все последующие годы были самыми самых желанными находками на дне бухты в районе нашего цеха оптики в Инженерной бухте. С той поры стало сложно определять разницу между ружейными пулями периода Крымской войны и шрапнельными пулями «новейшего» происхождения. С неделю санитарные, армейские конные «труповозки» собирали тела утопленников в матросской форме. Два последующих года родители категорические запрещали нам ловить крабов, питавшихся, по их убеждению – мертвечиной.
А сколько было суеты и волнений, когда на заводские причалы выплыла группа матросов с крейсера «Очаков», с треском горевшего на рейде в 200 метрах от Павловского мыска. Матросы передали заводским стражникам двух своих раненых товарищей, а сами вернулись в воду, в надежде вплавь достичь причалов Морского завода, где им было легче затеряться, среди рабочих. А папа, находившийся в ту ночь в заводской конторе, вызывая по телефону санитаров из Морского госпиталя, «забыл» позвонить в жандармское управление, чтобы сообщить о визите на территорию мастерских бунтовщиков в морской форме. У мамы с папой по этому поводу разразился скандал. Мама, по всей видимости, обвиняла отца за отсутствие у того твердых патриотических убеждений… Жандармские офицеры и полицейские чиновники, понаехавшие со всей России, чувствовали себя хозяевами положения в Севастополе. Еще долго приходилось слышать о том, что того, или иного офицера или чиновника отправили в отставку, по результатам работы комиссии по расследованию событий осени 1905 года.
Это, что касается событий 1905 года в восприятии их пятилетним пацаном. Что же касалось более поздних событий в Севастополе…
…Волна псевдореволюционного психоза не могла не затронуть жизни всех севастопольцев. Дала свои плоды антивоенная агитация, активно проводившаяся на фоне традиционной антиправительственной деятельности леворадикальных партий – эсеров, анархистов, социал-демократов. Было слишком очевидно, что главари революционных ячеек располагали немалыми денежными средствами, позволявшими им иметь печатные станки, создавать запасы пропагандистской литературы, стрелкового оружия и взрывчатки. По типам револьверов, используемых боевиками этих партий, не сложно было предположить их европейское и японское происхождение. Взрывоопасность матросской массы можно было объяснить тем, что в результате реформ, проводимых в армии, на флоте и земских преобразований в деревне, в армию, той военной поры рекрутировались по, якобы, жеребьёвке сельских общин самые отъявленные лентяи и потенциальные бузотеры; с заводов и фабрик в первую очередь направлялись на службу рабочие, замеченные в революционной пропаганде и участники различных стачек и антиправительственных выступлений. Они же, попадая в сухопутные части и на корабли неизменно приносили в армейские и флотские коллективы дух озлобленности всякой властью и мотивировали солдат и матросов на разного рода протесты, среди которые значительную часть составляли, так называемые экономические требования – улучшение питания, бытовых условий, облегчения условий несения службы. Основная направленность этих протестов была направлена против тех, кто пытался поддержать в частях и на кораблях уставную дисциплину – офицеров, военных чиновников, жандармов. Чем сложнее и труднее условия службы – тем активней протесты. Матросская масса, по своей специфике, более образованная, более организованная; как в народе говорили – «бедовая», я бы сказал, «безбашенная», в ходе протестов – более агрессивная…
В ходе реформ на флоте, и особенно, в армии, офицерская среда в значительной мере пополнялась разночинной молодежью, в свое время «подтравленной» народовольческой, а затем – марксистской пропагандой, чтением стихов Некрасова, романов Достоевского и позднего Толстого, публикациями Куприна и подобных ему, изгнанных из армии офицеров. Да и того же Достоевского эти «порывистые» и «чистые»? душой юноши читали невнимательно, либо их «революционным» образованием руководили «грамотные» советчики, уже напитавшиеся ядом еврейского марксизма и бакунинского анархизма. Затем, эти почитатели псевдо-герои» романов Достоевского вошли в армейские казармы и в матросские кубрики. Офицеры эти, впитавшие в себя яд «нигилизма», боялись прямого общения с солдатской массой, часто шли у нее на поводу, а иногда сами возглавляли протесты. Именно по такому сценарию развивались «революционные» события на фортах Аландских островов, Гельсингфорса и Кронштадта. Стоит только назвать подпоручика Емельянова, Петра Шмидта, в более поздние времена мичмана Ильина-Раскольникова. Вы думаете – студент Ильин, «окунувшийся» в революцию, случайно выбрал себе псевдоним – Раскольников? С другой стороны, офицеры флота, происходившие в основном из дворянской и офицерской среды, своим высокомерием и аристократизмом, именуемым в матросской среде – барством, нередко сами провоцировали матросов на протестные выступления, но не были готовы активно с ними бороться. В этой обстановке революционным агитаторам оставалось лишь увлечь и направить в «нужное» русло эту протестную волну, а боевикам из тех же партий нацелить их на военный мятеж. На фоне безумств матросской «вольницы» территория севастопольских артиллерийских мастерских оставалась одним из немногих островков, на которых сохранялся и поддерживался привычный, определенный уставами и инструкциями порядок. На Дальнем Востоке и в Манчжурии продолжались военные действия с флотом и армией Японии.
В апреле-мае 1905 года на Черноморском флоте, выполняя требования Главного Морского штаба, проводились мероприятия и работы по введению в строй целого ряда кораблей. В этой связи мастерские получили большой заказ на ремонт орудий на кораблях, находившихся в ремонте и на длительном хранении в порту. Под этот заказ в цеха были завезены необходимые материалы, а администрация мастерских получила значительные денежные суммы на проведение ремонтных работ на кораблях, не исключая их перевод на Балтику, взамен тех, что погибли в Цусимском сражении при попытке прорыва во Владивосток. Флотские мастерские той поры представляли уникальный рабочий коллектив, в основном сформированный из отставных унтер-офицеров и матросов, ранее служивших по артиллерийской специальности, и принявших решение связать свою жизнь с флотом. Рабочие в цехах, пользовались, так называемой, «бронью» от призыва на военную службу и очень дорожили этим правом. Денежное довольствие в специализированных мастерских Военного порта, значительно превышало оплату труда на Судостроительном заводе и в коммерческих мастерских.
Когда в октябре-ноябре 1905 года в связи с введением в Севастополе военного положения, рабочий и технический персонал мастерских был переведен на казарменное положение, для обеспечения которого, с учетом практики работы в несколько смен, были созданы все необходимые условия. Из военных отставников был создан взвод самообороны, усиливший посты местной стражи; на сторожевых вышках были установлены пулеметы, а на крышах цехов и на причальной стенке установлены шестиствольные пушки «Гочкиса», что превращало территорию завода, обнесенную высоким каменным забором, в маленькую крепость, способную выдержать длительную осаду. Это отлично понимали боевики рабочих организаций и активисты матросской «вольницы», даже не пытавшиеся захватить мастерские, с целью добычи военного снаряжения и оружия. И, слава Богу до этого дело не дошло. К сожалению, не на всех военных объектах порта проводилась такая же работа. Так, портовый арсенал был захвачен боевиками леворадикальных партий.
Нужны факты – пожалуйста:
«…Незадолго до начала обстрела флотских казарм артиллерией, рабочими дружинами были захвачены портовые склады с оружием и часть его попала в морские казармы.
Читаем материалы следствия: «…Топалов-Руванцев сообщил, что в одном из портовых складов имеется оружие. Он же, Топалов возглавил боевую дружину, направившуюся на оружейный склад. В составе дружины были: П.Ф. Шимановский, В.О. Вискирский, Я.Т. Бобырь, И.Ф. Мовчан, С.К. Кичатый и другие боевики. Дружинники овладели складом и переправили винтовки, пулеметы и револьверы в казармы флотской дивизии.
ЦГАОР, ДП, ОО, 1906 г. 1 отд., д. 9, ч. 69, л. 86.
Нужны ли здесь комментарии? Рабочая дружина, возглавляемая боевиками-евреями, обеспечивает оружием мятежных моряков, способствуя кровопролитию, усугубляя и без того мрачноватую перспективу бунтарей…
На фоне бунтарской сумятицы, затеянной закусившими удила матросами, рабочие дружины во главе с теми же еврейскими боевиками взяли под контроль портовые учреждения, захватили кассу порта, спланировали захват правительственных учреждений – почты, телеграфа, банка; требовали быстрейшего вооружения всех сформированных дружин и успели раздать большую часть захваченного в порту оружия дружинникам… По материалам следствия следует, что осенью 1905 года в состав севастопольских боевых рабочих дружин входило по меньшей мере 700 боевиков…
ЦГА ВМФ ф. ГВМСУ, 1906 г. д. 78. Лл. 181-182.
Только решительная атака пехотных батальонов Брестского и Белостокского полков, завершившаяся массированный обстрел основных узлов сопротивления мятежников, не позволила осуществиться планам революционного комитета…».
О том, насколько серьезно и тревожно развивались события в Севастополе, можно проследить по материалам последовавшего за этими событиями расследования:
«…На большом рейде в это время п
роисходило следующее: от «Очакова» отделился миноносец «Свирепый» и направился в Южную бухту, имея оба минных аппарата с правой стороны приготовленные, по-видимому, для «Терца» и «Эриклика». После маневрирования, обогнув Павловский мысок, он направился на большой рейд между «Ростиславом» и «Память Меркурия», стреляя из орудий и ружей. Ему отвечали «Ростислав» и «Сакен», что заставило команду миноносца броситься в воду, однако красного флага он не спускал и продолжал стрелять, пока все настройки над палубой не были снесены огнем. Посланные с судов шлюпки спасали с него людей.
Между тем, с «Очакова» по батарее № 6, а затем по «Ростиславу» открыт был огонь, на который и батарея и «Ростислав» отвечали, и «Очаков» вскоре спустил красный флаг, а немного погодя поднял Андреевский флаг и на мачте белый флаг. Спустил красный флаг и «Пантелеймон». Миноносцы № 265 и № 268 сдались, пристав к северному берегу, а миноносец № 270 направился от борта «Очакова» в Артиллерийскую бухту, не принявший приказания, переданного по семафору и в рупор, пристать к «Ростиславу», подвергся обстрелу судовой и береговой артиллерией и был захвачен. На этом миноносце был найден отставной лейтенант Шмидт с 16-летним сыном. Шмидт был полураздет, закутан в матросскую шинель; правая нога у него была ранена (ушиблена при поспешном бегстве с «Очакова»).
«…Очаков», несмотря на поднятый белый флаг, вновь открыл огонь по Михайловской батарее и вдоль Северной бухты, вследствие чего, он подвергся новому обстреливанию, заставившему его замолчать окончательно. В самый короткий срок, вспыхнувшим на «Очакове» пожаром, крейсер был приведен в полную негодность. С «Очакова» были сняты захваченные мятежниками в разное время 24 офицера, оказавшиеся вполне здоровыми, кроме командира «Пантелеймона», капитана 1 ранга Матюхина, раненного выстрелом из ружья мятежником-часовым после первого выстрела, сделанного по «Очакову».
В то время как тонул «Буг», от «Днестра», который был, как сказано выше, обстреливаемым, так как стоял под красным флагом, отделился катер, направлявшейся по Южной бухте; по нему пехотой был открыт огонь. смертельно ранивший, как оказалось, капитана 2 ранга Славочинского, командира «Буга», бросившегося спасать на катере своих людей без предупреждения о том частей, занимавших берег у Пересыпи…
В процессе боя с «Очаковым», командир 1-й батареи 13-й артиллерийской бригады подполковник Никитенко, открыто поставив орудия у батареи № 4 на Северной стороне, в расстоянии около 700 саженей от «Очакова», смело осыпал шрапнелью палубу мятежного крейсера, принуждая его к сдаче…
Генерал-лейтенант Меллер 28 ноября 1905 г.
Документ № 111 (Часть 3)
«…В 3 часа дня начался с дистанции от 50 до 200 саженей бой между судами, стоящими в гавани, и с дистанции 2300 шагов полевые орудия стали обстреливать казармы моряков. К 4 часам 30 минутам все было кончено на море, «Очаков» и присоединившиеся к нему суда были приведены в негодность.
Исправляя свою репутацию, Брестский полк один штурмовал морские казармы, где всю ночь слышались залпы и одиночные выстрелы. К утру последние мятежники сдались, но многие успели убежать через территорию порта.
С первыми выстрелами, дабы уследить за настроением публики, я вышел на набережную поближе к перестреливающейся эскадре и наблюдал картину боя. На набережной сначала было много народа, но, когда пули и снаряды, правда, единичные, стали залетать на набережную (шагах в 15 от меня из памятника адмиралу Нахимову в мостовую ударило несколько пуль шрапнели, там и разорвавшейся), народ кинулся бежать куда попало. Картина боя довольно правдиво описана в представляемой вырезке из № 269 «Крымского вестника».
«…И до сего часа число погибших на «Очакове» не установлено. Команды на нем было до 380 человек, сверх того, на него вошли: арестованные офицеры, не примкнувшие к восстанию; матросы, освобожденные с «Прута»; бывшие чины команды броненосца «Потемкин»; частные лица – агитаторы.
Убитые и раненые оставались на борту «Очакова» после того, как он загорелся и все, естественно, сгорели. В 9 часов я сам видел раскаленные борты «Очакова».
Ротмистр Васильев
Еще до начала обстрела, пытаясь любыми средствами оттянуть срок поражения мятежников, Петр Шмидт приказал подвести к борту «Очакова» минный транспорт «Буг», который имея на своем борту в минах 1200 пудов взрывчатки, должен был стать инструментом шантажа командующего флотом Чухнина. Как уже говорилось, команде «Буга» удалось затопить минный транспорт, лишив Шмидта этого последнего шанса на отсрочку решительных действий по подавлению мятежа …
В исторической литературе по сей день бытует версия о жесточайшем расстреле крейсера «Очаков» кораблями эскадры и береговыми батареями. Между тем, достаточно посмотреть на фотографию крейсера после боя и продолжительного пожара и невооруженным взглядом видно, что в его корпусе практически нет пробоин от крупнокалиберных снарядов. Между тем, броненосцы были вооружены орудиями 305 и 280 мм, и было вполне достаточно попадания 5-6 таких снарядов, чтобы крейсер превратился в обугленную груду металла. Собственно, корпус крейсера после боя действительно был обуглен от длительно бушевавшего на нем пожара, с которым нужно было бороться команде, а фактической борьбы с пожаром не было организовано.
Главным автором версии о жесточайшем расстреле «Очакова» орудиями крупных калибров броненосцев и береговых батарей был сам Петр Шмидт, а его адвокат и защитники всячески постарались эту версию усилить и углубить.
Как выяснилось из материалов многомесячного следствия, с орудий «Очакова» было выпущено всего 8 снарядов: 6 в первом и, кстати, последнем залпе; да два одиночных выстрела были сделаны с борта уже горящего крейсера. Это может означать только то, что артиллерийским боем никто не управлял. Единственной командой, отданной Шмидтом, была: «Комендоры, к орудиям!» На этом руководство боем закончилось, и «героический» лейтенант был озадачен исключительно своим и сына спасением.
Дальше в описании боя следует сплошная лирика. Неплохим, добровольным адвокатом Петра Шмидта оказался писатель Куприн, наблюдавший трагедию, разыгравшуюся на рейде, с Приморского бульвара. Куприн, в те годы очень редко трезвым выходящий из дома, рассказ-ужастик которого до сих пор является обязательным приложением к описаниям операции правительственных войск по подавлению мятежа на Черноморском флоте, слишком много добавил от себя…
«…Огонь по крейсеру вела в основном полевая артиллерия, причем преимущественно картечью. Как уже говорилось, эта стрельба могла нанести поражение только личному составу вне укрытий на верхней палубе и в настройках. Начавшейся в результате обстрела пожар, был вызван детонацией боевых зарядов, разложенных у орудий, а затем – в кормовом погребе. По причине начавшейся паники, тушением пожара экипаж фактически не занимался. Факт безначалия на «Очакове» подтверждали впоследствии все без исключения участники восстания.
Далее, в отчете генерала Меллера говорится, что посланные с кораблей шлюпки спасали людей, соответственно возникает вопрос о потерях среди личного состава крейсера. Цифры потерь, приведенные ротмистром Васильевым в секретном докладе своему руководству, нам известны.
Вне всякого сомнения, данные о потерях, представленные и генералом Меллером, да и адмиралом Чухниным значительно заниженные, но, анализируя данные многочисленных источников и свидетельств; сопоставляя ход боя с аналогичными боевыми ситуациями, я остановился на 35-40 погибших от картечи и от пожара. При этом, очевидно, что и раненые погибли в огне, не дождавшись помощи. Часть экипажа пыталась спастись вплавь и среди них, в ноябрьской воде, вне всякого сомнения, были утонувшие…».
Кстати, примерно всю эту картину мы с Вячеславом, дрожа от страха и любопытства, наблюдали, притаившись за маскировочными шторами отцовского кабинета, тогда как сам отец, облачившийся в полное боевое снаряжение, вместе с шестью подчиненными офицерами и отделением вооруженных стражников находился на втором этаже производственного здания в конторе управления мастерскими. В его распоряжении был электрический телеграф и служебный телефон, по которому он мог в любой момент связаться со штабом порта.
Конечно, воспоминаний и размышлений об этом периоде мне хватило надолго, а осмыслением этого периода я занимаюсь по сей день.
Возвращаемся к весне 1906 года – периоду активного освоения нами с братом ближайших к нашему дому окрестностей. Для непоседливых и любознательных пацанов на этом, окруженном водой бухт и опаленном южным солнцем, участке бывшей Корабельной слободки соблазнов и увлечений была масса. Первый и основной – ловля рыбы, крабов и мидий. Исторически так сложилось, что рыбалкой больше были увлечены мальчишки, чьи отцы приучили их с рождения к этой страсти, подобной карточной игре. Мы, из категории «примкнувших», оказывались с ними в компании, когда рыбалка возглавлялась кем-то из старших братьев или отцов наших ровесников. Развитию этого промысла способствовало то, что дедами, отцами и старшими братьями значительного числа местных мальчишек были отставные боцмана и мастера цехов и мастерских судостроительного завода. К ловле крабов и сбору морских моллюсков больше были подвержены те, чьи отцы были заняты на службе, и те у кого не было отцов. Сейчас мало кто поверит, что было время, когда в Севастопольских бухтах водились не только мидии, но и устрицы. Колонии этих моллюсков обнаруживались на местах, где чистоте и смене воды способствовали местные ветровые течения и перемещения масс воды, опресненных Черной речкой. Резко размножавшиеся рапаны, в первую очередь уничтожили устриц, а затем переключились на мидий. Так складывались условия, что на Апполоновском причале и на берегу бухточки места едва хватало рыболовам, а краболовы были в основном сориентированы на каменистый берег под обсыпающимися обрывами между Аполлоновкой и Ушаковой балками. Место нелюдимое, и как бы сейчас сказали – травмоопасное.
C марта по ноябрь мы проводили время, либо на обрывистом склоне, где среди зарослей кустов с красными – «вольчьими» ягодами мы рыли в земле ниши, которые называли штабиками. От берега к этим нишам и земляным площадкам прокладывали тропки с примитивными ступеньками, стены штабиков укрепляли листами фанеры, стаскивали туда всякий хлам, имевший в нашем представлении очень большую в нашем ребячьем представлении ценность. Между отдельными группами пацанов существовала здоровая конкуренция, только временами, от безделья, переходившая в межуличную вражду. На этом участке берега выходила мощная скальная плита, обнаженная от излишков земли, сползавшей со склона, частыми осенними и зимними штормами. Участок этого прибрежного, скалистого плоскогорья жители ближайших к воде домов, использовали как базу для купания и стирки всякого тряпья, не требовавшего дефицитной пресной воды. При стирке использовалось так называемое «морское» мыло, с учетом стирки в солоноватой морской воде. Некоторые, наиболее предприимчивые «кугуты» отгораживали заборчиками прибрежные участки, непосредственно выходящие к их домикам-мазанкам. О каком-то браконьерстве речи не было, местные мужики свободно развешивали на просушку рыболовные сети. Эти же скальные, плоские участки берега, использовались местной пацанвой для разведения костров, с традиционной жаркой мидий и крабов, а в более поздние годы – для вечерних посиделок с местными, с теми, что посмелее, девчонками.
Как выяснилось тогда же, этот диковатый участок берега с густыми зарослями кустов привлекал не только маленьких разгильдяев, но и местную шпану и разного рода деклассированных типов, из тех, кто был не в ладах с законом и по разным причинам старался держаться в людской и природной «тени». От такого сезонного соседства жители домиков, расположенных на нижнем, прибрежном ярусе холма, не испытывали большого восторга; особенно, когда огнем костра подпаливало забор, либо когда с распялок бесследно исчезала вязанка вяленой ставриды… Помнится, мы очень переживали, когда году в 1913-м, полицейские, явно действовавшие по чьей-то наводке, увозили на редком в ту пору автомобиле коробки с револьверными патронами и груды типографского шрифта, обнаруженные где-то в прибрежных зарослях. Сказывалась наша явная «недоработка»… Начиная с марта, наша одежда пропитывалась типичным для портовой пацанвы запахом дыма и тухлой селедки. Приходилось в популярной форме объяснять родителям, что крабы лучше «идут» на тухлую, вонючую селедку. Такую селедку можно было добыть исключительно в трюмах мусорных барж, освобождавших от бытового мусора корабли, стоявшие на рейде.
Опасаясь, что я увлекусь босяцким образом жизни, отец неоднократно проводил со мной беседы воспитательного и нравоучительного характера. Мне даже ставили в пример младшего брата, который и с босяками не водился, много книг перечитал, и в игре на фортепьяно преуспевает… Сестры, заметно повзрослев, и, раздвинув круг своего общения, стали дружить со своими ровесницами – дочерями парикмахера и дочерью фельдшерицы из Морского госпиталя. Мама, глядя на них все больше вздыхала, такой круг общения девочек ее не радовал, а другого она им предложить не могла по специфике нашего «хуторского» обитания. Поводов для маминого беспокойства было более чем предостаточно. Девочки как морские губки впитывали наиболее стойкие проявления мещанской идеологии и манеры поведения. Стали чаще «играть» глазами и глуповато улыбаться… С подачи старшей – Лиды, девочки, все чаще стали изображать из себя «золушек», чуть ли не «несчастных сироток при живом отце и не в меру заботливой мачехе.
Я при этих явлениях-проявлениях сестер сдерживался, а Вячеслав называл их дурами, и тут же гордо удалялся с очередной книгой в руках. Девчонки от такой «братской» реакции нервничали и еще больше чудили.
При длительном отсутствии кого-то из детей, мама за меня волновалась больше чем за брата и сестер… Видимо, она не могла освободиться от тех проблем и страхов, что сопутствовали моему появлению на свет. Было несколько случаев, когда она обнаруживала меня либо на берегу Аполлоновки, а еще хуже – на склоне Ушаковой балки, где уже не она, а я за нее начинал волноваться. Чтобы отвадить меня от столь дальних и по ее мнению опасных мест «гульбы, мама применяла, даже на мой взгляд, недопустимые приемы: она заявляла, что, когда ни будь от страха за меня ее сердце не выдержит… Мне было жалко маму, но число и продолжительность моих отлучек только увеличивалось. Причем, игры наши на берегу принимали все более состязательный и порой экстремальный характер. С учетом захода на Аполлоновский причал заводских катеров, для ожидающих очередного рейса потенциальных пассажиров, был оборудован навес где-то 4 на 10 метров. Навес был покрыт шершавым рубероидом, и немного нависал над местом швартовки катеров. К навесу выходили высокие заборы и крыши ближайших к воде построек. Сам навес был любимейшим местом для нашего загорания. А когда нам, разомлевшим от жарких солнечных лучей, хотелось размяться и освежиться, то мы прыгали в воду прямо с высоты навеса. Если мы играли в «ловитки», или как тогда говорили – в «пятнашки», то с непременным использованием ближайших заборов и ближайших акаций, с которых можно было перепрыгнуть на соседние заборы, образующие в этом месте подобие неправильного многоугольника с катерными кассами и фуражечной мастерской по центру. Загнанным в «тупик» оставалось только прыгнуть в воду, при условии, что нужно было проплыть участок между двумя причалами – катерным и рыбацким.
В вечерние часы подобные «олимпийские» игры проводились на виду весьма требовательной публики из местных барышень с ближайших к Ушаковой балке улиц. Девчонки, ограниченные в прочих развлечениях, как в театре рассаживались на кромке виадука, нависавшего над проходом к причалам. Не знаю, делали ли они на нас «ставки», но каждый из нас старался не оплошать на виду этой «взыскательной» публики. Проблема была лишь в том, что, падая с заборов, деревьев, или оступаясь на мокром рубероиде мы рисковали если и не свернуть себе шею, то жестоко расшибиться. Когда же мы заметили, что две самые «сострадательные» девочки, видимо, в ожидании «кровавых» жертв, стали приходить с санитарными сумками, принятыми в ту пору у классных «санитарок» женских гимназий, мы постановили прекратить наши игры, превратившиеся в пародию рыцарских турниров. Типичная для подросткового возраста, протестная реакция: жаждите нашей крови, – так не получите ее… Когда я посетил Ушакову балку через 50 лет, то с трудом мог представить себе тот уровень ловкости и смелости, что сопутствовал нам в 8-10-ти летнем возрасте. Зато позднее, на рубеже своего девяностолетия, встречаясь с седыми участниками тех «диких» детских игр, нам было о чем вспомнить.
Как в любой семье нашего круга назревала проблема обучения детей, начиная с сестер, а следом за ними – и нас с братом. У старшей сестры – Лидии приближался срок поступления в гимназию. Для начала занятия по математике проводились только с Лидой, но, поскольку этим занятиям постоянно мешала вечно капризничавшая Маша, решили проводить занятия с обеими девочками. Занятия по русскому языку и словесности проводила учительница 2-го женского одноклассного училища Анна Сергеевна Богоявленская. Леонид Леонидович Вейзе, готовивший девочек по математике, очень сомневался в том, что Лида выдержит контрольные испытания в соответствии с требованиями по знаниям этого предмету к девочкам, поступавшим в Казенную женскую гимназию. С учетом того, что разница в возрасте сестер составляла лишь 11 месяцев, вполне логично рассматривался вариант одновременного поступления их в гимназию. На первом этапе за обучение сестер русскому и немецкому языкам взялась мама. Несколько позднее к занятиям по изучению иностранных языков решили привлечь и меня с братом. С первых же занятий с сестрами выяснилась разная способность усвоения ими материала. Математику Маша усваивала лучше Лиды. В усвоении немецкого языка больших успехов достигал Вячеслав. Но при том, что у него была прекрасная память, он быстро утомлялся, капризничал и не проявлял прилежания в приготовлении домашних заданий. Обнаружив, что при образцовом прилежании, я с трудом запоминал материал, мама заметно огорчалась, считая мою слабую память следствием родовой травмы. Мама не без оснований подозревала, что при изучении других предметов, требовавших основательного запоминания большого объема материала, у меня возникнут еще большие проблемы с его усвоением.
Своими соображениями и тревогами в отношении меня мама поделилась с отцом. Я догадался об этом, потому как отец, сам в свое время проявлявший большие способности в математике, физике и точной механике, изредка, как бы невзначай задавал мне вопросы, требующие быстрой сообразительности, и заметно расстраивался, когда я с трудом сосредотачивался в поисках нужного ответа, или проявлял признаки бестолковости. В этой связи, не смотря на совсем юный возраст, я самостоятельно сделал выводы, которыми руководствовался всю последующую жизнь, – работать над освоением и осмыслением материала ровно столько, сколько требовалось для того, чтобы усвоить суть изучаемого раздела на отличном, в крайнем случае – на хорошем уровне. Постоянно и неукоснительно претворяя в жизнь этот принцип, я, как правило, на приготовление уроков и на закрепление знаний по каждому разделу и теме затрачивал времени в разы больше, чем мои ровесники с лучшими способностями. Для более основательного освоения нового материала, я поднимался по утрам, значительно раньше большинства своих сверстников, успевая повторить объем заданий, изучаемый накануне. Более того, при ответах на вопросы преподавателя в ходе уроков или консультаций, я проявлял известный артистизм, делал вид, что этот материал усвоен мной без особых проблем. Чаще мне это удавалось, особенно при освоении предмета, преподаватель которого не особенно вникал в уровень индивидуальных способностей и особенностей усвоения материала каждым учеником. В этом, по-своему поразительном упорстве был своей резон. Во-первых, меня оценивали по конкретно показанным знаниям… Во-вторых, усвоенный таким образом материал сохранялся в памяти долгое время и легко «восстанавливался» в анналах памяти, при определенно крайне низких способностях по освоению и тем более его запоминанию.
В это время я много читал. Но, опять-таки, больше читал книги на военно-исторические темы, при этом экономя резерв памяти, и таким незамысловатым образом, как бы обрекая себя на будущую военную карьеру. Так, в юности знакомство с русской классической литературой я сознательно ограничивал себя сначала программой реального училища, а затем – морского корпуса. При этом я сознательно избегал сложного чтива, такого как романы Достоевского и Чернышевского, публицистики Добролюбова; предпочитая им – Писемского, Тургенева, Пришвина… Меня с детства раздражали романы Льва Толстого, с его бесконечными отступлениями от текста и безапелляционными нравоучениями, и привлекали ранние повести и рассказы Тургенева, романы Писемского. Творчество писателей и поэтов я рассматривал исключительно через призму их личных качеств. Для меня была важна основная деятельность писателя на фоне его литературного творчества. Одно отношение было как Державину, Салтыкову-Щедрину или Пушкину, и совсем другие требования морального плана я предъявлял к офицерам – Лермонтову, Толстому, а впоследствии – к Куприну. Признавая не логичность, а иногда и абсурдность такого подхода, я не менял своих установок на этот счет. Немецкий язык меня интересовал не как способ читать в подлиннике Гегеля, Канта и Вагнера, а как возможность изучать богатое наследие великих немецких и австрийских полководцев. Такой же узко потребительский подход у меня был к изучению английского и французского языков. Общаясь позже с финскими и шведскими офицерами, я, из тех же соображений освоил их язык.
В 1906-1907 годах мама большую часть времени уделяла сестрам, – занимаясь не только их воспитанием, но и обучением. Нас же со Славкой этот процесс слегка смешил… Мне было стыдно признаться, но ближе к 10 годам я стал значительно реже общаться с ребятами с соседних улиц. Мы с братом больше проводили время с братьями Хрущёвыми, а на уличные увлечения оставалось все меньше времени. Все чаще я бывал у отца на заводе, но в конторе не задерживался, все более интересовался процессом ремонта вооружения кораблей. Мне было лестно, когда со мной приветливо здоровались пожилые, солидные мастера, готовые ответить на мои не всегда уместные вопросы.
В тот же период отец принял решение – подготовку по математике меня и Вячеслава взять на себя. И это не было блажью отца, не доверявшего им же подобранным учителям своих детей. Позднее, вспоминая о годах своей молодости, отец рассказывал, что в период службы в гвардейском полку, при несении караулов в Императорском дворце, ему неоднократно приходилось наблюдать специфику занятий, проводимых с юными Великими князьями. Император Александр Третий, при всей его занятости, будучи образцовым семьянином, обязательно раз в неделю подменял преподавателя, готовившего его сыновей по математике, а Императрица по риторике и иностранным языкам.
Более того, для создания обстановки состязательности, в состав группы подготовки молодых Великих князей в тот период включались внуки дворцового библиотекаря и дети старшего камердинера. Впоследствии один из этих юношей в звании подполковника и в должности коменданта гарнизона встречал на перроне Севастопольского вокзала царскую семью, и Император Николай Александрович после официального церемониала встречи, по-братски обнял обычного подполковника, представив его свите как друга детства. Кстати, в семьях русских императоров такая методика занятий с детьми была традиционной, так в учебную группу с сыновьями Императора Николая Павловича входил будущий герой обороны Севастополя полковник-инженер Ползиков. Об этом немаловажном для воспитательного процесса факте, напомнил Император Александр Николаевич в Указе о награждении Ползикова орденом Святого Георгия 4-й степени, обращаясь к награждаемому как «…к товарищу моих детских занятий и игр…».
Это все к тому, что в качестве третьего ученика нашей «мужской» учебной группы был включен мой ровесник Дмитрий Хрущев, младший сын нашего ближайшего соседа штабс-капитана Николая Аркадьевича Хрущева. Тогда же посчитали возможным старшего из братьев Хрущевых – Аркадия подключить к группе занятий русской словесностью и риторикой с моими сестрами Машей и Лидой. Маша, неровно дышавшая в его сторону, узнав об этом, не могла скрыть своей радости.
В течение всего 1907 года во время занятий с сестрами, нас с братом, чтобы мы не мешали их занятиям с учителем, выдворяли на улицу. Вячеслав, как правило, садился с очередной книгой в беседке рядом с обрывом, а я заходил в сад Хрущевых поиграть с Аркадием и Дмитрием. Аркадий был старше меня на два с половиной года, а младший – Дмитрий – мой ровесник, рождения марта 1900 года.
Вокруг дома Хрущевых был большой фруктовый сад, а двор через узенькую тропинку граничил с высоченным забором, ограждавшим Морской госпиталь. В свое время этот, по севастопольским меркам большой участок земли дедушке мальчиков выделили как ветерану обороны Севастополя, кстати, не делая при этом разницы между полковниками и поручиками. Если позволяли погодные условия, то с мальчиками Хрущевыми мы играли в «городки» и в «банки». Самое любопытное, что для игры в городки, иногда собирались взрослые мужчины, жившие по соседству, либо сослуживцы хозяина по Морскому порту, которые частенько заходили к нему по субботам, когда в порту был короткий рабочий день. Для игры в «городки» во взрослом варианте у нас были слабы руки, и не доставало роста для нормального замаха палкой. Поэтому для того, чтобы «молодежь», то есть мы, привыкали к развивающим спортивным играм, поблизости от площадки для игры в «городки», нам была выделена площадка, на которой мы играли в «банки». Для этого пирамидкой выставлялись три-четыре банки от пайковой тушенки, отсчитывалось 10 или 15 шагов, по тому же принципу, что в игре в «городки» бросались палки. Счет шел на успешные броски из 10 возможных. «Палками» служили укороченные до 80-90 сантиметров черенки старых лопат. Следующими любимыми играми были «свайка», «чашечки» и «в ножички». Играя в свайку, мы юные придурки, уродовали не только пятаки, «алтыны» и «семешники»… Большим «шиком» считалось поставить на кон английские или французские серебряные монеты, которые в Севастополе тех лет не были редкостью, и для их «добычи» мы периодически устраивали «вылазки» в район бывших редутов за Троицкой бухтой. В вечерние часы, либо в дни непогоды мы с большим интересом слушали рассказы «про войну» дедушки братьев Хрущевых – восьмидесятилетнего ветерана, участника обороны Севастополя.
Семья Хрущевых была одна из самых уважаемых в Севастополе. У Николая Аркадьевича был старший брат – Дмитрий Аркадьевич, в звании полковника по адмиралтейству, служивший главным инженером Севастопольской крепости. Он вышел в отставку примерно в одно время с нашим отцом, потому как звания генерал-майоров при отставке им были присвоены одним Указом Императора. Дожив до преклонных лет, и пережив невзгоды и опасности гражданской войны, он был расстрелян в январе 1921 года на Максимовой даче. Это уже была третья после ноября и декабря 20-го года волна расстрелов, когда «подбирали» стариков из отставных офицеров, генералов и военных чиновников. Аркадий Николаевич Хрущев – успел окончить Морской корпус в последнем выпуске в 1917 году. В Добровольческой армии он воевал командиром батареи шести дюймовок на бронепоезде «Адмирал Непенин», укомплектованном черноморскими моряками. Погиб он 14 октября 1918 года у станции Базовая в жестоком бою с многочисленными советскими батареями. Младший из Хрущевых, Дмитрий Николаевич, мой ровесник. И о нем у нас пойдет отдельное, особое повествование.
Нередко случалось, что я был самым пытливым и благодарным слушателем дедушки Хрущева. Позднее, когда описание отдельных боевых эпизодов повторялись, а внукам ветерана приходилось все эти истории слушать неоднократно, то было заметно, что братья слушали деда больше не из интереса, а из-за большого к нему уважения. Заметив мой интерес к отдельным деталям и подробностям боев за Севастополь, на день моего рождения, который мы отмечали на большой веранде в саду Хрущевых, старый артиллерист, отлучившись на минуту, вынес артиллерийский тесак старого, дореформенного образца. К тесаку, вставленному в деревянные, обшитые хромом ножны, полагался пояс с вариантом чересплечной портупеи. Когда старик с торжественным видом направлялся к столу он встретился с критическим взглядом матери мальчиков и, мгновенно внес корректуру – торжественно вынимая тесак из ножен, глубоко вздохнув, сказал: «Сейчас по малолетству ты, Борис, получаешь в подарок ножны и пояс, а когда ты станешь кадетом и сообщишь мне об этом, – получишь тесак с ременной портупеей, полагавшейся портупей-юнкерам пешей артиллерии». Я настолько ошалел от такого дорогого и обязывающего к конкретным поступкам подарка, что, принимая ножны, сразу не произнес положенных в таких случаях слов благодарности. И только, когда Славка незаметно толкнул меня в задницу, произнес: «Премного благодарен, постараюсь оправдать ваше доверие!». Славик, мгновенно сориентировавшись в обстановке, изъявил желание стать моим оруженосцем.
Когда мы вернулись домой, и объявили о подарке, протягивая папе тяжелые ножны, отец промолчал, но наверняка подумал, что совсем из ума выжил старик, делая мальчишкам такие подарки. Нам же, после небольшой паузы, сказал: «Такие подарки нужно не только ценить, но и оправдывать хорошим поведением и отличной учебой. Ножны будут храниться вместе с моей парадной саблей, а вам выдаваться только для ношения дома».
Мы со Славиком немного приуныли. Вечером папа, тихо перешептываясь с мамой, произнес: «представляешь, если бы Харлампиевич подарил Борьке и тесак, то они и вдвоем подарки до дому не донесли бы. А, вообще, что-то в этом есть от рыцарских традиций, надо будет что-то подобное мальчикам подарить…». Мама в полусне произнесла: «…подари им по пушке, по крайней мере из дома не вынесут, и перед соседскими мальчишками хвалиться не станут».
На следующий день Дмитрий, встретившись со мной и, как бы оправдывая дедушкин легкомысленный? подарок, сказал: «…для нас с Аркадием дедом приготовлены по громадному седельному пистолету», но сам понимаешь, до этого надо дожить…».
Когда мой внук Борис, учился в шестом классе, двое его одноклассников, решив похвастаться перед остальными мальчишками, принесли в школу, оружие, которое хранили дома их отцы. Сын контр-адмирала Ильи Нестерова – Владимир, принес малый «Вальтер» с никелированными деталями, а сын полковника Николая Ракитина – Александр – «парабеллум». В мужском туалете, где юные балбесы устроили «смотрины» наградного оружия отцов, их застал учитель столярного дела Степан Степанович. Скандал удалось замять лишь из уважения к их родителям, а отцам, не обеспечившим должного контроля за детишками, с оружием пришлось расстаться… Время было суровое, и за незаконное хранение оружия грозил пятилетний срок.
Часто случалось, что у Хрущевых я «заигрывался» допоздна, и за мной приходила одна из сестер, чаще младшая – Маша. Звать меня от Хрущовых Маша всякий раз вызывалась, чтобы очередной раз взглянуть на старшего – Аркадия, которому она по-детски откровенно и наивно симпатизировала. Маша проходила в залу к Хрущевым и пару мгновений молча и осуждающе смотрела на нас. Привычно присаживалась на краешек стула, Маша традиционно примирительно – произносила: «вы играйте, я подожду». Маша была без меры счастлива, когда мама мальчиков Глафира Васильевна приглашала ее выпить чаю. Все женщины в семьях Емельяновых и Петровичей отличались повышенной самоуверенностью при явном отсутствии чувства меры. Так и в нашем случае, мне часто приходилось Маше напоминать, что пора бы и домой идти. При этом Маша краснела до корней своих каштанового цвета волос и поспешно вставала, не выходя из-за стола. Чтобы разрядить эту паузу, ставшей привычной при обряде «прощания», Глафира Васильевна, всякий раз традиционно приглашала Машу, почаще заглядывать к ним, добавляя, что «и мальчики будут рады». Мальчики, при этом, уже выйдя из-за стола, и нацелившись на выходную дверь для проводов, явно засидевшихся гостей, не проявляли признаков такой же гостеприимности. Тем не менее, воспитанные в строгости и послушании мальчишки, изображая галантных кавалеров провожали Машу до нашей калитки, от которой до дома Хрущевых было не более 100 метров. В глубине души осуждая Машу за отсутствие у нее девичьей гордости, я рассчитывал на ее благодарность и возможную поддержку во время участившихся стычек и конфликтах с Лидой, безудержно и откровенно ревновавшей меня к матери, и особенно, к отцу.
Возвращаясь всякий раз к теме грядущего поступления сестер в гимназию, прорабатывались различные варианты их «доставки» к месту учебы. Дело в том, что все севастопольские казенные и частные гимназии располагались в центральной-городской части города. И в этом была своя логика, спрашивается, зачем гимназическое образование детям из семей, чьи отцы работали на судостроительном заводе, либо в мастерских, связанных с этим заводским производством? Не без основания считалось, что для обучения детей из семей рабочих и внуков из семей старых отставных боцманов, с перспективой подготовки из них достойной смены отцам и дедам, вполне достаточно обучения в одноклассных или двухклассных училищах, в лучшем случае, в приходских училищах с ремесленными отделениями.
А теперь постарайтесь представить, как в условиях Севастополя 1907 года можно было быстро и комфортно в ранние утренние часы добраться от площади Ластовой до площади Пушкина, чтобы к 8 утра быть на занятиях в гимназии, располагавшейся на улице Соборной? Как известно, Корабельная трамвайная линия была открыта только в сентябре 1912 года. Протяженность ее от Ластовой площади до Трамвайного депо на площади Лабораторной составляла 2,5 километра, и преодолевалось трамваем за 15- 20 минут. Затем, пассажиры, следовавшие в центр города, пересаживались в трамвай, следовавший от Депо (район ж-д. вокзала) до площади Пушкина еще 10-15 минут. Но, как уже отмечалось, все эти чудеса цивилизации «охватили» Корабельную слободку только в 1912 году.
В этих условиях родители, проживавшие в районе Корабельной слободки, и принимавшие решение обучать детей в гимназиях, или в том же – единственном в городе Владимирском реальном училище, находили способы доставки их к местам учебы. В большинстве средствами доставки их чад к месту учебы были пароконные, или одноконные экипажи, которые имелись в семьях состоятельных севастопольцев, – чаще у тех, кто проживал в отдельных домах со дворами, имевшими конюшни. Кстати, проблема перемещения по городу на значительные расстояния касалась не только гимназистов и реалистов; по действовавшим в то время требованиям, офицерам, даже в малых званиях, не рекомендовалось пользоваться таким общественным транспортом как «конка», не говоря уже о трамваях, а предписывалось нанимать экипаж. В том же Измаиле, когда в распоряжении коменданта была конюшня на двадцать лошадей и четыре экипажа, используемых для служебных поездок, такой проблемы не возникло бы. Эта проблема не возникла бы еще и потому, как до конца 19-го столетия в Измаиле не были ни мужских, ни тем более – женских гимназий. Состоятельные граждане обучали своих детей в Одессе или в Кишиневе. В нашем же случае проговаривался вариант найма экипажа совместно с Хрущевыми, чьи мальчики так же готовились к поступлению в гимназию. Но, в связи с разницей в возрасте моих сестер и старшего из братьев Хрущевым, такой вариант мог быть реализован не ранее 1908 года – срока поступления в гимназию Аркадия Хрущева. Больше всех в этой ситуации волновались не сестры, которые, дай им волю, вообще не стали бы учиться, – очень волновалась мама, в свое время прошедшая полный курс обучения в Смольном институте благородных девиц. Но ее воспоминания о годах учебы в столице, и специфике обучения в институте, кажется, не очень побуждали девочек к получению фундаментального образования. Наследственность – великая сила, придет время и моя дочь, в общем-то способная и развитая девочка с трудом освоит программу 7 классов в советское время, когда осуществлялась программа чуть ли не всеобщего среднего образования.
В тех же условиях красочное описание мамой преимуществ воспитания девочек в закрытых учебных заведениях перед гимназическим обучением, о чудесных годах совместного (в одной комнате) проживания с девочкой по фамилии Книппер, ставшей со временем женой писателя Чехова, сыграло определенную роль, но совсем не ту, что ожидали родители. Вместо настойчивых занятий, как условий успешного поступления в гимназию, девочки стали бредить красотами столичной жизни – непременно в институте благородных девиц, нисколько не сомневаясь в своем благородном происхождении. О купеческом происхождении их матери – в девичестве Бражниковой, они не догадывались, а папа, печально вздыхая, глядя на них, на эту тему особенно не распространялся.
Наконец, после долгих размышлений и обсуждений было принято решение: обеспечить девочкам основательное домашнее обучение, с последующей сдачей экзаменов за 4 класса при Казенной женской гимназии, с перспективой поступления в Полтавский институт благородных девиц. Мне пришлось краем уха услышать, папину реплику по этому решению: «…надеюсь уровень благородства моих дочерей будет достаточен для получения образования в среде полтавских «хохлушек».
Проблема было еще и в том, что для «определения» девиц в Смольный институт, требовалось, чтобы отец, либо дед – в качестве «попечителя», по службе имел звание не ниже генерал-лейтенанта – действительного статского советника. Как вариант, при звании генерал-майора, статского советника требовалось иметь награды не ниже Владимира 2-й степени. В свое время мама, будучи дочерью отставного генерал-майора гвардии, поступила в Институт благодаря «хлопотам» за племянницу дяди – генерал-лейтенанта Георгия Григорьевича Петровича.
Мама, несмотря на природный ум и высокую образованность, как большинство «смолянок» не отличалась практичностью в житейских делах. Так и при решении проблемы с дальнейшим обучением своих приемных дочерей, она решила посоветоваться с отцом- генералом Всеволодом Григорьевичем, отличавшимся практичностью, природным умом, и, как бы сейчас сказали – деловой хваткой. Решению проблемы способствовало то, что Всеволод Григорьевич, зная своего зятя с 26 лет в звании поручика, в полной мере представлял положительные и отрицательные черты его характера. Волнуясь за судьбу дочери, он пристально отслеживал процесс прохождения зятем службы, и при возможности оказывал протекцию, не говоря уже о практических советах по служебной деятельности. Назначения отца в Измаил и Севастополь состоялись при активном влиянии деда, сохранявшим высокий авторитет среди ветеранов и руководства Главного Артиллерийского управления. Достаточно сказать, что его родной племянник – полковник Сергей Георгиевич Петрович в те годы служил профессором Михайловской артиллерийской академии и уже рассматривался как первый кандидат на должность начальника Академии.
Старый генерал, имевший богатый служебный и основательный опыт житейский; воспитавший четверых детей и давший им очень приличное по тем временам образование, предложил радикальное решение: доверить ему дальнейшее воспитание старших внучек, с перспективой подготовки их к поступлению в столичный Смольный институт.
Кстати, к этому были все условия. Генерал, привычно писавший в послужных списках, что «…не имеет за собой никакой недвижимости» жил не только на нищенскую генеральскую пенсию, а продолжал сотрудничать в качестве соучредителя и акционера с объединением Сестрорецких железоделательных заводов, специализировавшихся на изготовлении особых сортов стали, применяемых для бронирования боевых кораблей и изготовления особо прочных стволов артиллерийских орудий. Никто и никогда не узнает какое число акций этих заводов принадлежало деду, его брату – генералу Георгию Григорьевичу и племянникам – офицерам гвардейской артиллерии. Я уже упоминал, что в Петербурге у генерала Всеволода Петровича на Невской набережной у моста, в советское время носившего имя психопата Петра Шмидта, имелась большая барская квартира, в которой его немалая семья жила в зимние месяцы, приезжая из Алатыря.
Видимо, не даром в маминых жилах текла та же сербская кровь- своенравных бунтарей и могучих борцов с турецкими поработителями, – она поблагодарила отца за желанием помочь ее семье, но решила, что пока эта помощь ограничится деньгами на оплату обучения внучек и внуков. Должно быть, эта была немалая по тем временам сумма. Пока же родители приняли решение – обеспечить не только дочерям, но и сыновьям основательное домашнее обучение в течение трех ближайших лет, предполагая, что четвертый год девочки будут жить у дедушки и бабушки в столице и готовиться к поступлению в Институт. Во всей этой истории был один немаловажный момент, – основная инициатива в решении проблемы принадлежала маме. Отец, интуитивно угадывая в поведении девочек черты характера их покойной матери, признавал, что не учел их в процессе воспитания дочерей. Выйдя из пажеского корпуса в гвардейский Измайловский полк, дед как большинство его ровесников вел «привычный» для гвардии той поры образ жизни. Измайловский полк считался полком «молодой» гвардии, – в нем преимущественно служили офицеры-инородцы: немцы, шведы, поляки, сербы… Естественно, что по специфике формирования полка офицерами-инородцами, того разгула, что позволяли себе Преображенцы и Семеновцы, эти, в своей основе худородные дворяне, с трудом подтверждавшие в России «благородное» происхождение, себе не позволяли. Но, тем не менее, пример офицеров, приближенных к трону полков гвардии, был заразителен. «Загулы» с цыганами, крутая карточная игра…
Ранняя женитьба не приветствовалась в кругах гвардии и флота. Официально офицер мог жениться не ранее двух лет после выпуска из корпуса, представив доказательствах своей финансовой независимости, и после представления на суд офицерскому собранию полка своей избранницы-невесты. При этом родословная невесты так же обязательно учитывалась. В процессе, так называемых – «буржуазных» реформ, в полной мере затронувших армию и флот, кодекс «офицерской чести» был слегка подкорректирован… Как и в нынешних договорных брачных обязательствах, имеющих кучу приложений и разъяснений, так и в пореформенном «кодексе» мелким шрифтом указывалась, что невеста, в качестве исключения, могла быть из купеческого сословия при условии значительного состояния и заметного места в обществе ее родителей. Во всех прочих случаях, офицер гвардии, не исполнивший соответствующих пунктов Кодекса Чести, и нарушивший требования офицерского собрания полка, обязан был добровольно покинуть ряды гвардии. В 1888 году, имея уже звание капитана гвардии, Алексей Емельянов крупно проигрался в карты без реальных шансов отыграться. Невыплата в оговоренные сроки карточных долгов грозила судом офицерской чести и позорным изгнанием со службы. Получив отказ своего строгого родителя выплатить уже не первый карточный долг, отец начал судорожно искать выход из критического положения. В Елецком уезде, по соседству с имениями его родителей находились богатые земельные угодья, на которых предприимчивый купец Бражников имел три винокуренных завода, сырье для которых поставляли местные помещики, в их числе мой дед – отставной коллежский секретарь Михаил Алексеевич Емельянов, которому принадлежали самые крупные пригородные села Ельца: Рогатое и Белевша. Это, не считая прочих земельных владений в уездах Орловской и Воронежской губерний. Когда-то юный Алексей Емельянов симпатизировал еще более юной дочери Бражникова – девице Александре Аркадьевне. Но родители Алексея – «столбовые» дворяне с боярскими корнями, ведущие свой род от дьяка приказных изб Каширского уезда Петра Саввича Емельянова, даже помыслить не могли, чтобы породниться с купцами, чьи деды землю пахали в крепостной зависимости от местных дворян. Теперь же, когда их сыну требовалась не припадочная юная барышня с буклями на миленькой, но безмозглой головке, а основательная и практичная супруга, способная при случае и муженьку «мозги вправить», – эта партия для их сына казалась вполне подходящей. В качестве свата к Бражниковым отправился брат отца, отставной поручик гвардии и местный земский начальник – Дмитрий Михайлович. Как раз по табели о рангах, – ровня потенциальному свату, незадолго до того «купившему» себе звание «коммерции советника». А в качестве сватьи – отправилась двоюродная сестра Алексея – Лидия, чьим именем нарекли старшую из дочерей Алексея Михайловича и Александры Аркадьевны.
Бражников, несмотря на свои нажитые «непосильным» трудом капиталы, очень уважительно относился к Михаилу Алексеевичу Емельянову, и «…посчитал за счастье» породниться с таким знатным в местных Орловских краях родом. Старшего Бражникова несколько «смущал» тот факт, что из 200 тысяч приданного за дочерью 120 предназначалось на уплату долгов «именитого» зятя. Когда же Алексей Михайлович представил офицерскому собранию полка свою тридцатилетнюю невесту, ее кандидатуру утвердили, исключительно из уважения того положения, в котором оказался их сослуживец, при условии, что счастливый молодой муж в течение полугода подыщет себе должность вне полка. Всеволод Григорьевич Петрович в те годы в звании полковника возглавлял отдел Сухопутной артиллерии в Главном Артиллерийском управлении. Сочувствуя незадачливому «гвардейцу», он помог ему, сохранив гвардейские привилегии, перейти на малозначащую должность в Управлении, по сути, сделав его своим пожизненным должником. Кстати, в силу своей высокой порядочности, отец об этой услуге до конца свой жизни не забывал. В 1889 году, накануне своего вынужденного семейными обстоятельствами (смерть жены) выхода в отставку, Всеволод Григорьевич способствовал назначению отца помощником по артиллерии военного агента в Софии. Служа в Софии во время очередного Балканского кризиса отец организовывал поставки в Болгарскую и Сербскую армии артиллерийского и стрелкового вооружения. За успешное выполнение ряда поставок вооружений, по ходатайству французского посла в Софии отец был награжден Кавалерским орденом Почетного легиона, а по ходатайству консула Сербии – орденом Святого Стефана 3-й степени, что по достоинству было оценено его будущим тестем – сербом по национальности.
В 1895 году, в результате английских интриг, весь российский атташат при посольстве вынужден был покинуть Софию, и отец вернулся на прежнюю «капитанскую» должность в Главном Артиллерийском управлении. В 1897 году в семье капитана Емельянова родилась дочь Лидия, а в 1898 году – Мария, при родах которой Александра Аркадьевна умерла «послеродовой горячкой». После неожиданной смерти дочери, несмотря на рождение двух внучек, Бражниковы прервали всякие контакты с бывшим зятем. Должно быть, по той же причине, мой дед по отцу – Михаил Алексеевич Емельянов скоропостижно скончался в 1895 году и при отсутствии завещания все земельные владения в Елецком уезде перешли в управление его младшему сыну Дмитрию Михайловичу, который не горел желанием помочь старшему брату, оказавшемуся с двумя малолетними дочерями «на руках». Должно быть, с этого момента отца с его Родиной в Елецком уезде связывали лишь детские воспоминания и отеческие могилы.
Первые несколько месяцев пребывания нашей семьи в Севастополе основные хозяйственные вопросы решал Глеб Александрович Краюшкин. За эти два месяца по желанию Краюшкина папа обеспечил его перевод со штата баталера Измаильского управления коменданта на штат начальника смены пожарно-сторожевой стражи Артиллерийских мастерских. Должно быть самое время дать информацию по Глебу Краюшкину, который в силу особых служебных, а больше – житейских обстоятельств на долгие годы стал без преувеличения членом нашей семьи.
Отцом Глеба Краюшкина был гвардейский полковник Александр Иванович Тарасов, а матерью – экономка, или домоправительница Тарасовых – Мария Петровна фон-Эйхен, побочная дочь отставного генерал-лейтенанта Петра Петровича Эйхена, которую генерал удочерил в 20-ти летнем возрасте за месяц до своей смерти, при этом не оставив ей ни копейки денег. У полковника Тарасова от брака с баронессой Надеждой Карловной Верховской было двое сыновей: Сергей, 1855 года рождения и Андрей, 1857 года рождения. Глеб родился после Сергея в феврале 1856 года и фамилию получил от вестового полковника, который был его крестным отцом.
Официально признать Глеба своим сыном – Тарасов по жестким корпоративным требованиям гвардии не мог, но принимал посильное участие в его воспитании. После смерти супруги полковника от быстротечной чахотки все три сына до десяти лет воспитывались в равных условиях, после чего, Сергей и Андрей были отданы в Пажеский корпус, а Глеб получал образование в школе кантонистов при Гвардейском корпусе. После окончания корпуса Сергей и Андрей служили в Лейб-гвардии егерском полку, а Глеб, получивший по выпуску из школы кантонистов звание младшего унтер-офицера, служил вестовым у отца. В период осады Плевны Сергей и Андрей, получив легкие ранения, находились в Софийском госпитале, где в апреле 1878 года умерли от тифа. Получив извести о смерти сыновей, полковник Тарасов умер на позициях от сердечного приступа, а его вестовой Краюшкин получил тяжелую контузию, в результате которой частично лишился слуха. Из-за частичной глухоты унтер-офицер Глеб Краюшкин не прошел аттестацию на присвоение первого офицерского звания, и продолжил службу в звании старшего унтер-офицера. Мой отец, в ту пору подпоручик Алексей Емельянов, знавший сводных братьев Краюшкина по Пажескому корпусу, как мог в этот период поддерживал Глеба Александровича в процессе дальнейшей службы, не без основания признавая его себе ровней и по рождению, и по боевым заслугам. В ходе дальнейших боев Глеб был награжден Знаком отличия Военного ордена 3-й степени, а за боевые заслуги в конце войны – «георгием» 2-й степени, что позволило ему присвоить, вне очереди, звание «подпрапорщика». За отличие в тех же боях подпоручик Емельянов был награжден орденами Святого Станислава 3-й степени и орденом Анны 4-й степени. Дальнейшая служба Краюшкина, признанного ограниченно годным к службе в мирное время, проходила в отделе Главного Артиллерийского управления, где в должности старшего адъютанта служил капитан Емельянов.
Как выяснилось позже, в течение всего периода совместной службы отец неоднократно предлагал Краюшкину свою помощь в процессе восстановления Глеба Александровича в дворянских правах, что было реально и по линии отца, и тем более по линии матери.
Глеб Краюшкин с детства был очень религиозен, что, можно было объяснить влиянием матери, но не было характерным для его последующего окружения на службе. Не стремясь вернуть фамилию отца и подтвердить дворянские права, Глеб Александрович, считал, что он и без того благодарен Богу и судьбе, и не желал бы большего. Ни один дворянский или даже баронский диплом не мог бы гарантировать той порядочности и благородства, которые были присущи Глебу Александровичу.
В процессе оформления перевода Глеба Краюшкина из Измаила в Севастополь, выяснилось, что ему правильнее было выйти в отставку, оформив положенную по выслуге и званию пенсию, а затем пройти переаттестацию с перспективой продолжения службы по гражданскому ведомству. С учетом 25 лет сверхсрочной службы и Знаков Военного ордена, полученных в Русско-Турецкую войну 1877-1878 годов, Глеб Александрович, имея звание подпрапорщика, вышел в отставку с переаттестацией в коллежского регистратора. С учетом образовательного ценза – четырехгодичных курсов военных кантонистов и 30-летнего опыта службы, Глеб Краюшкин был назначен заведующим архивом Артиллерийских мастерских. Где-то через полгода после нашего приезда в Севастополь было получено письмо от Домны Васильевны, которая сообщала, что ее сын – опять в тюрьме, только уже в Кишиневе и, поскольку, он был арестован в очередной раз в связи с контрабандой, то и срок получил немалый – 10 лет.
В этой связи, дальнейшее ее пребывание в Измаиле стало невыносимым, и бывшая домоправительница спрашивала разрешения перебраться к нам в Севастополь и на любых условиях продолжить выполнять свои прежние обязанности по ведению хозяйства. Вопрос был не простой: если в Измаиле в распоряжении нашей семьи была хоть и маленькая, но – усадебка с крошечным «приусадебным» хозяйством, то в нынешних стесненных во всех отношениях условиях даже поселить Домну Васильевну было негде. Тем не менее, роль «дипломата» в процессе дальнейших переговоров с Домной Васильевной неожиданно взял на себя Краюшкин. Оказалось, что в этом процессе он был самым заинтересованным лицом. Еще в Измаиле не сложно было заметить взаимную симпатию этих двух уже немолодых людей. В силу своей порядочности, зная о том, что сын Домны Васильевны находился в тюрьме, Глеб Александрович в отношениях с ней проявлял заметную сдержанность. Теперь же у них появилась возможность не скрывать своих взаимных симпатий друг к другу. Глеб Александрович в согласии с Домной Васильевной присмотрел на Корабельной улице дом в полтора этажа, выставленный на продажу, в связи с переводом его прежнего владельца для службы в порт Рени, находящийся от Измаила в 65 километрах. Поскольку, владелец дома – таможенный чиновник в ранге надворного советника не собирался надолго задерживаться в Рени, а в перспективе планировал «укорениться» в Измаиле, просматривалась возможность обмена дома Домны Васильевны с большим приусадебным участком в Измаиле, на дом с небольшим участком в Севастополе. Договорному процессу способствовало то, что интересы покупателя представляли полковник – мой отец и коллежский регистратор в новом мундире с Георгиевскими наградами на груди. На бланках «купчих», заверенных севастопольским нотариусом, были оговорены условия обмена «владениями» и связанные с ними денежные расчеты, а Краюшкин вместе с прежним владельцем надворным советником Леонидом Загоровским согласовали сроки приезда в Измаил для того, чтобы на месте завершить процесс обмена владениями.
Отец, с пристрастием взглянув на возможность приобретения дома Загоровского, выяснил возможные причины столь поспешной смены места службы Леонидом Доминикиевичем. Проживая в большой казенной квартире в помещении севастопольской портовой таможни, Загоровский в результате сложных манипуляций «прибрал к рукам дом», отягощенный большими долговыми обязательствами. Дом этот долгие годы находился в опеке у Одесского коммерческого банка, и после его выкупа за весьма солидную сумму Загоровским, к доходам предприимчивого таможенника проявили «интерес» чиновники налоговой службы и полиции. У Загоровского в Бессарабии, где он родился и начинал службу, оставались родители и друзья, и он надеялся, покинув Севастополь, избежать грозящего ему судебного преследования. Поскольку всей недвижимости Загоровского грозил арест, а самому Леониду Доминикиевичу – судебные разборки, то он спешил как можно быстрее сдать служебную квартиру и продать дом. Между тем, ценность дома возрастала еще и потому, что новый владелец получал его с полной обстановкой – за мебель Загоровский просил сущие копейки. Чтобы не нажить себе проблем и не оставить Домну Васильевну без крыши над головой, отец решил подстраховаться и обратился к маминому дальнему родственнику? графу Подгоричане-Петровичу, с просьбой, по его старым жандармско-полицейским каналам проверить, как бы сейчас сказали, «чистоту сделки» с приобретением дома на Корабельной улице.
Выяснилось, что Загоровский по своей должности Надзирателя за пакгаузами с конфискованными таможней товарами, неоднократно был замечен в сделках с хозяевами товаром, стремившимися снять с них арест. Накануне описываемых событий Загоровский был уличен в очередной крупной взятке, но, видимо, быстро «поделился» с таможенными чиновниками окружного уровня и дело до суда не дошло, но с тех пор ушлый чиновник замечал за собой слежку. С учетом связей с нужными людьми в пограничной страже и министерстве финансов, которым были подотчетны таможни, Загоровскому прямая судебная ответственность на момент продажи дома не грозила. Скорее всего, проблемы теперь грозили руководству таможенным постом в Рени, куда направили служить «не чистого на руку» Леонида Доминикиевича. После получения последней информации, отец телеграммой в Измаил «дал отмашку» Краюшкину на оформление документов на дом № 7 по ул. Корабельной. Только тогда выяснилось, что для окончательного оформления сделки Глебу Александровичу предстояло доплатить 2 тысячи рублей, которых, естественно, ни у него, ни у Домны Васильевны в наличии не было. Можно было отказаться от приобретения дома, столкнувшись с непорядочностью Загоровского, ранее не требовавшего «отступного»… Но решили, требуемую сумму внесет папа, при условии оформления дома на двух владельцев. Взяв под расписку казенные деньги из заводской кассы, папа тут же оформил на эту сумму кредит, с отсрочкой платежа на пять лет. При этом, папа, печально шутил, что теперь начнет исправно лечиться, чтобы не умереть раньше оговоренного с банком срока. Умрет папа через три года после окончательного расчета с банком. Шутки-шутками, но начиная с 1907 года, папе предстояло по два с половиной месяца проходить курс лечения в Симеизском противотуберкулезном санатории.
В процессе оформления сделки по обмену домами и подготовки к переезду в Севастополь, Глеб Александрович и Доменика Васильевна обвенчались в старообрядческом измаильском храме Святого Николая Чудотворца, на чем настаивала «невеста». На венчании присутствовали все офицеры и унтер-офицеры комендатуры Измаильского артиллерийского гарнизона. Все были откровенно рады за Глеба Краюшкина, человека очень непростой судьбы – отличного строевика и надежного товарища, а вместе с ним и за Домну Васильевну, которую офицеры знали как отличную хозяйку и душевную, заботливую женщину. Они оба заслуживали этого долгожданного и выстраданного обоими счастья. Из старого своего дома, в котором Домна Васильевна родилась и прожила непростую жизнь женщины подвижницы и великой труженицы, она взяла только святые образа, которые перешли к ней по наследству от ее матери. Дом, раньше принадлежавший первой жене ее сожителя, власти конфисковали за хранение в нем контрабанды. О пасынке, в очередной, теперь уже третий раз осужденном за контрабанду, она старалась не думать. Когда в 23 года она, из сострадания стала жить с 40-летним вдовцом с двумя малолетними сыновьями, она надеялась иметь и своих детей. Да Бог не дал. Занятие браконьерством и контрабандой было чуть ли не основными промыслами местных мужчин, считавших чуть ли не подвигом такой преступный способ добывания средств к существованию. За 37 лет совместной жизни больше 25 лет она не жила, а ждала: сначала мужа, затем – мужа и сына, затем – мужа и двух сыновей, регулярно попадавших в тюрьму.
Могли ли мы с отцом, так радевшим за приобретение дома для Краюшкина и Домны Васильевны, предполагать, что не пройдет и тринадцати лет, как этот дом Глеб Александрович, по сути, заменивший умершего к тому времени отца, завещает мне. Когда же я был вынужден покинуть Севастополь, захваченный большевиками, то единственным хранителем дома оставался Глеб Александрович.