Макаров А. Белеет парус одинокий

У моей мамы было огромное желание, чтобы мы, её сыновья, занимались музыкой, мы могли играть на инструментах, петь, заниматься науками и выросли интеллигентными и образованными людьми. Она делала для этого всё возможное, и в частности, чтобы мы были музыкально образованны.

И вот, когда я пошёл в первый класс, мама заставила папу купить пианино. Пианино называлось «Кубань». Оно было тяжеленное. Я не знаю, сколько оно весило. Но если мы жили на втором этаже и его туда затаскивало шесть человек, то оно было ну очень тяжёлое.

Естественно, никто на этом пианино играть не мог, оно стояло мёртвым грузом. Папа, иной раз, подойдёт, что-то попиликает на клавишах. И каждый раз он при этом говорил:

— А вот у вашего дедушки — удивительный слух. Он нигде не учился музыке, но виртуозно играл на балалайке и сам выучился играть на баяне. Вот бы его сюда. Он бы показал нам всем класс игры.

Но потом мама решила:

— Мы не можем на нём играть, потому что оно не настроено.

Из Орджоникидзе был вызван настройщик. Он настроил пианино и весь вечер играл разные мелодии. Так он испытывал пианино. Настройщика только утром должны были отвезти в город, и поэтому папа попросил его остаться у нас. Они пили коньяк, и после каждой стопки настройщик исполнял что-нибудь на вновь настроенном пианино. Мама была счастлива, что наше пианино так прекрасно звучит.

Да, настройщик-то настроил пианино, но играть всё равно на нём никто не мог. И оно так же стояло в комнате, поблёскивая красно-бордовыми боками, с которых наша домработница тётя Глаша осторожно стирала пыль.

У нас в посёлке была музыкальная школа. И вот когда я пошёл во второй класс, мама в повела меня поступать в эту школу.

За пианино сидела директор школы, она же и была одним из преподавателей музыки. Она поставила передо мной деревянную доску и заставила простучать там какую-то мелодию, проверяя, как я могу отбивать такт. Не знаю, что я там настучал, но от моего стучания, лицо преподавательницы всё больше кривилось и кривилось.

Потом она заставила меня спеть детскую песенку. Потом она меня ещё и ещё заставляла что-то делать. В итоге после всех этих испытаний преподавательница горестно сказала маме:

— Вы не расстраивайтесь, но этого ребёнка бесполезно чему-нибудь учить. У него абсолютно нет слуха. Ему медведь давным-давно наступил на ухо, и я не знаю, получится ли что-нибудь из вашего ребёнка в нашей музыкальной школе. Но если вы хотите, то мы попробуем с ним позаниматься.

Ну, естественно, мама хотела. И со мной начали заниматься.

Вот тут-то всё и началось. Сначала меня заставляли держать правильно руку. Это надо было долго и терпеливо изображать, что ты держишь в руке яблоко. Потом заставляли играть гаммы, а так как в руке ещё не было яблока, то и гаммы не получались. Пальцы куда-то не дотягиваются, то излишне растягиваются. Надо было нажимать эту ноту там, ту ноту сям, а это так, а это не так. Что и как нажимать, я абсолютно не понимал. И сидел балбес балбесом, долбя эти проклятые клавиши.

Мало мне было обычной школы. Там-то мне всё было понятно и ясно, хотя писал я как курица лапой и считать у меня получалось лучше на пальцах, чем на бумаге. Так тут мне ещё добавилась и эта музыкальная школа, где я был дурак дураком. Кроме обычных уроков в обычной школе, мне приходилось часами сидеть дома под пристальным родительским вниманием. Меня заставляли сидеть за этим долбаным пианино каждый день дома по часу, а то и по два. Как только приходило время готовить домашнее задание по музыке, тётя Глаша срочно собиралась или в магазин, или на базар, дабы избежать прослушивания какофонии в моём исполнении и треска подзатыльников за неправильно исполненное какое-нибудь великое произведение типа гаммы до-мажор, уже производимое родителями.

Я садился на стул перед пианино, как, наверное, садятся на кактус. Как на кактус, это точно. Ой, как мне не хотелось учиться, как я ненавидел это пианино, его красно-бордовые бока, его крышки и всё то, что на нём было блестящего. Я ненавидел все эти белые и чёрные клавиши, но за спиной стоял папа, а иной раз и мама с готовой рукой для очередного подзатыльника. Мама, иной раз, если я там что-то не так играл, огревала меня мокрым полотенцем, и поэтому мне приходилось пиликать эти треклятые произведения типа гамм, скрепя зубы и глотая слёзы.

Однажды, когда мамы не было, я так разозлился на пианино и как дал по одной клавише! И это была нота си. Как я до сих пор её помню! И квадратная нашлёпка с клавиши возьми и отклейся. Я не на шутку перепугался. Чем её приклеить? Я не знал. Что у нас дома было клеящего? Тут я вспомнил, что если ешь варенье, то руки всегда становились клейкими. И тогда приподнял на клавише ноты си оторванную пластинку, намазал под ней вареньем и прижал пластинку к клавише пальцами. Но пластинка всё равно не приставала к клавише. Тогда я поставил сверху на эту чёртову клавишу папину гантель. Дома никого не было. Пластинка вроде бы прилипла, когда я потрогал её через несколько часов. Но через какое-то время поверхность её стала выпуклой. Поэтому когда я играл на пианино, то эту оторванную си я жалел и не бил её сильно, боясь, что она вот-вот совсем отвалится. К счастью, этого не случилось, и никто не заметил оторванную нашлёпку на клавише си. С такой клавишей си оно потом и было продано уже через много лет.

Но занятия музыкой продолжались. Мне надо было заниматься музыкой дома каждый день и три раза в неделю ходить в музыкальную школу. Занятия продолжались по 45 минут, но мне тогда казалось, что каждое занятие — это вечность. Да ещё к тому же надо было идти на занятия с нотной папкой в руке через весь посёлок. Я иду, а пацаны смеются, что я с папкой иду в музыкальную школу. Они вольно бегают по горам, по берегу Ардона, а я иду в музыкальную школу, чтобы сидеть на уроках сольфеджио и петь хором: «до, ре, ми…»

Господи боже мой, какая же это нудная наука музыкальная грамота!

К концу первого года я еле-еле выучил мелодию одного из опусов древнерусского творчества. Это была мелодия песенки «Во поле берёзонька стояла».

Изучить и запомнить ноты этого шедевра было хуже, чем выучить теорию относительности, изучение интегралов, дифференциалов, сопромата и теоретической механики вместе взятых. А с ними мне потом пришлось столкнуться позднее и освоить в совершенстве все эти науки без особого труда. Но запомнить, какие ноты когда и где надо нажимать, было верхом сложности. Но всё-таки у меня кое-что получалось.

После первого года обучения у нас был академический концерт. Преподаватели стояли в одном углу концертного зала, родителей посадили в другой угол. Мы выходили на сцену один за другим, играли произведения, которым нас обучили за этот год в школе.

Я исполнял мелодию песенки «Птичка за моим окошком гнёздышко для деток вьёт».

Пока я играл эту мелодию, я, наверное, раз десять сделал в ней ошибки, сбивался с такта, фальшивил, путал ноты, но всё-таки доиграл мелодию до конца и заслужил аплодисменты. Слёзы радости были в глазах моей мамы, от того что её сын всё-таки освоил сложности музыкальной грамоты и что он что-то может нажимать на клавишах, были максимальной оценкой за все мои мучения.

Мне бы погонять по горам. Ляжкин вместе с Женькой каждый день ждали меня после уроков в обычной школе, чтобы побегать по горам, а мне надо было идти в музыкальную школу. Я туда ходил как на каторгу целых три года, но потом у нас в школе появилась девчонка. Ольга Омельченко.

На мой взгляд это была красивая девочка. Она мне очень понравилась! Я попытался ухаживать за ней. Я пытался стать её другом. Она видела, что я оказываю ей знаки внимания, а в итоге, избегала меня и где-то пряталась со своими подружками-девчонками на переменках.

Училась она в параллельном классе и совсем не хотела со мной встречаться. Моя мама дружила с мамой Оли, потому что они работали в одном отделе в управлении. Моя мама была очень довольна тем, что я пытаюсь подружиться с девочкой, что я не удираю с Ляжкиным неизвестно куда, и не лазаю с Икашей или Козлом по горам, и не прихожу грязный и оборванный по вечерам. А то, что я хожу к девочке делать уроки, было, по мнению мамы, очень хорошо. Она теперь стала чаще заходить в гости к своей подруге, Олиной маме. Когда она ходила к ней, то всегда брала меня с собой. А когда была занята, то сама звонила Олиной маме и предупреждала о том, что я пойду делать уроки к ним. Олина мама всегда радушно встречала меня и, наверное, тоже потворствовала нашим встречам.

Но им-то в их классе давали одно задание, а нам другое, хотя темы были одни и те же, но иногда и по-разному. У них на завтра был один предмет, а у нас другой. Ну, всё равно я всегда с таким удовольствием сидел с Олей и делал уроки. Иногда я делал и свои, и её задания.

Оля тоже ходила в музыкальную школу. Вот тут-то меня и пронзило что-то такое, от чего музыкальная школа мне стала нравиться, и я стал ходить туда с удовольствием, потому что там была Оля.

В один и тот же день у нас было сольфеджио. И в сольфеджио я даже начал делать успехи. В один и тот же день у нас был хор, где мы пели песни, и, оказывается, у меня прорезался какой-то голос. Оказывается, мне не так сильно медведь на ухо наступил, как об этом думала директорша.

Когда на седьмое ноября наш хор исполнял в клубе посёлка песню «Лёшенька, Лёшенька, сделай одолжение, Лёшенька, Лёшенька, выучи таблицу умножения…», то я выходил вперёд и пел мальчишеским громким, звонким голосом: «Я заниматься не привык, я отстающий ученик…», а хор опять пел: «Лёшенька, Лёшенька, сделай одолжение» и т. д.

Это был триумф. Мама сидела, чуть ли не рыдая от счастья, в первом ряду и хлопала в ладоши. Они вместе с Олиной мамой смотрели на меня, какой я, оказывается, замечательный певец.

Потом был новогодний и первомайский концерты. На 1-е мая мы исполняли песню: «Люди мира, на минуту встаньте, слушайте, слушайте, это раздаётся в Бухенвальде колокольный звон, колокольный звон. Звон летит, летит над всей землёю…»

Это была песня, которая поразила меня своим звоном, своей яркостью слов, музыкой. И я пел эту песню от всей души вместе с Лоркой. Лорка Кадзаева, отличница нашего класса, тоже училась в нашей музыкальной школе — мы пели эту песню с ней вдвоём, стоя перед хором. А хор гремел припевом за нашими спинами.

Оля так и не стала дружить со мной, она всё время от меня скрывалась, убегала с девчонками. Мне вскоре надоело ухаживать за ней, таким образом выпрашивать у неё встречи и вечно оставаться осмеянным её подружками после того, как она не приходила на них. Мне было интереснее и веселее с Черёмой. Или с Ляжкиным. А с Женькой наша дружба так никогда и не прекращалась. Мы с ней почти до самого моего отъезда из Мизура виделись каждый день в школе. У нас всегда были свои интересные темы для разговоров. Поэтому спустя год-полтора Оля отошла на второй план, а потом и совсем забылась. Вскоре они и вовсе уехали куда-то из Мизура. Её папу перевели на новое место работы.

Музыкальная школа стала мне опять как вилы в горло.

Вовку, моего среднего брата, тоже отдали в музыкальную школу. Теперь у нас дома стало два «музыканта». И вот мы наперегонки стремились заниматься этой долбаной музыкой. В смысле, кто первый останется последним.

Я всегда старался отстать, чтобы Вовку первого сунули за пианино, чтобы он первый начал делать домашние задания по музыке. Каждый день у нас был один и тот же «концерт».

Раздавался мамин непререкаемый голос:

— Дети, идите заниматься музыкой.

На что Вовка реагировал всегда первый:

— Нет, я не хочу, давай-ка ты сначала! — отнекивался он шёпотом. Тогда я подносил ему к носу кулак и так же многообещающим шёпотом угрожал:

— Вот как сейчас набью тебе морду… Ну-ка давай, иди и садись за этот долбаный инструмент.

Вовке ничего больше не оставалось делать, как идти и первому начинать бренчать по клавишам. В комнате его ждала мама, а сзади нешуточно торчал мой кулак. Ну и Вовка вынужден был идти на эту Голгофу, т. е. к этому пианино. Он садился и играл там свои гаммы и прочее, что ему задавали. Занимался он прилежнее моего, хотя результаты наши были примерно одинаковые.

В школе всегда говорили, что Вовка был умным мальчиком:

— Вот, Инна Ефимовна, у вас два сына. Старший и младший — как земля и небо.

Естественно, Вова был небом, а я — землей. Я был приземлённым, мне надо было по ней носиться, мне надо было рвать штаны, ботинки, лезть во все дыры. Вова же учился на одни пятёрки, Вову ставили всем в пример. Он никогда не дрался, но морду я ему бил частенько. Поэтому он сейчас доктор наук, профессор в университете, а я — обычный старший механик, отработавший сорок лет в море, а сейчас вспоминающий своё детство. Но, всё равно, когда надо было заниматься музыкой, Вовка под страхом моего кулака шёл пиликать на пианино.

Я уже пошёл в шестой класс музыкальной школы, а Вовка — в третий, когда на одном из уроков музыки было решено, что надо начинать готовиться к академическому концерту. Это в младших классах академические концерты были два раза в год. После пятого класса они происходили по окончании каждой четверти.

Моей преподавательницей была молодая симпатичная девчонка. Она была чуть старше меня. Мне было 14, а ей — 19 или чуть больше. Но она чувствовала себя очень большой начальницей надо мной. Она всегда подчёркивала эту разницу между нами. Когда я приходил в класс, она мне говорила:

— Ну-ка, садись.

Я садился. А когда начинался урок, то тут она отвязывалась на мне по полной схеме.

Для разминки она заставляла меня играть гаммы. И тут оказывается, что и пальцы мои не там стояли, она меня за это хлопала по рукам — что надо палец туда тянуть, а не просто его растягивать; и мизинец я не туда тяну, как надо; и скорость руки у меня не такая; и даже сидел я не так, как подобает.

И по представлениям моей преподавательницы мне надо было на свиноферме вилами играть на заборе. Музыка бы получалась более благозвучной. Но тут приближалось окончание четверти, и мы должны были на выпускной концерт к концу этой четверти сыграть с ней ансамблем какую-нибудь знаменитую мелодию. То есть она будет играть басы, а я буду играть первую партию. Она решила, что я буду играть мелодию романса на стихи Лермонтова «Белеет парус одинокий». В один из дней на занятиях мы и начали разучивать с ней этот шедевр.

А учить ничего не хотелось. Была хорошая погода, с пацанами у нас были свои дела, и мы носились по вечерам по всем окрестностям посёлка. Теперь я частенько грозил Вовке, когда он сидел и пиликал на пианино:

— Вот только скажи маме, что я не занимался, я тебя вообще тогда прибью и морду твою расквашу.

Поэтому я частенько не садился за пианино, чтобы готовить домашние задания. Вовка знал, что я слов на ветер не бросаю. Ему частенько перепадало по этой самой морде.

Мне было интереснее перефотографировать с Черёмой картины из книг по истории искусства, а потом печатать фотографии, чем долбить какую-то мелодию. На концерте меня устроил бы и трояк. Двойку мне не поставят. Это я знал чётко.

То, что мне училка задавала на дом, я, естественно, дома не учил. И раз за разом приходил на урок музыки как белый лист бумаги. Без единого навыка, как надо играть этот «Белеет парус одинокий».

Уроки шли, училка показывала мне, как играют этот «Белеет парус одинокий». Сейчас мне нравится этот романс, я могу спеть его, а тогда я смертельным образом ненавидел каждую ноту этой мелодии.

Занятия проходили примерно так. Мы садились с училкой рядом и начинали вместе играть. Я начинал: «Белеет па…», и у меня палец попадал на эту знаменитую ля, которую я так лелеял дома на своём пианино. Вот палец добирался до ля и — бах… Я всегда помнил, что у нас, на нашем пианино, эта ля была отклеена, я её всё время жалел дома и не бил по ней со всей силы. А тут на ней надо было делать акцент. Поэтому я нажимал ля-бемоль или си-бемоль. И вот по этой самой привычке я и на уроке нажимал не на ту клавишу.

Училка ещё спокойно говорит мне:

— Макаров, давай-ка начни играть сначала.

Бум-бум-бум, играет она басы, а я веду первую партию: «Белеет па…», моя рука опять срывается, и я нажимаю не ту ноту.

Училка меня — бах — трескает по руке ладонью:

— Ну-ка начинай заново! — уже более зло говорит она. И опять начинает играть басы, а я — «Белеет па…», опять палец попадает не на ту ноту. Училка уже злее бьёт меня по руке кончиками пальцев с оттяжкой.

Мне это издевательство уже стало надоедать, и я говорю ей:

— Не могу я эту ля взять! У меня палец не растягивается до неё.

Училка уже со злостью посмотрела на меня и чуть ли не выкрикнула:

— Смотри! Вот как это надо делать, — она наваливается на меня своей девичьей грудью. Мне от этого становится неудобно, аж в жар бросило от ощущения твёрдости её груди. Но училка не замечает моего смущения и уже чуть ли не орёт мне в ухо:

— Ты сделай так, чтобы она нажималась, — и, уже сдвигая меня со стула, говорит: — Ну-ка, отойди, я покажу тебе, как это делается, — у нее всё получается просто замечательно. — Вот так! Вот так! — показывает она мне начало мелодии. Потом, немного успокоясь, она пересела на свой стул и говорит: — Теперь ты так же попробуй сыграть.

Я начал медленно выводить эту треклятую мелодию, которая уже костью в горле сидела у меня. Если я играл медленно, то у меня всё выходило нормально. Я повторил мелодию несколько раз медленно. Училка успокоилась и предложила:

— Вот видишь! Всё у тебя получается. Давай начнём играть вдвоём.

Как только мы начали опять играть вдвоем, то бац, палец опять соскальзывает с этой си. Уж тут училка всерьёз разозлилась на меня. Она со всей силы как треснет меня по руке. Аж со звоном. Рука скользнула по клавиатуре, и та жалобно отреагировала: «Блям-блям-блям…»

И тут, я сам не знаю как, но правая рука, по которой ударила училка, сама отреагировала и врезала училке по её невинному личику. Она бряк — и со стула отлетела на пол. А стул был без спинки. Поза, конечно, у нее была аховая. Сидит на полу, раскорячив ноги в недоумении, моргая огромными глазищами, и хочет чего-то сказать. «Ам-ам-ам», а слова изо рта не вылетают.

Потом она вдруг как завизжит, как завопит, как подскочит, как выскочит из класса в коридор. А я как сидел, так и сижу. Сам ничего не понимаю, что же именно произошло.

Через пару минут в класс врывается директор школы. А директорша учила меня во втором и третьем классах. Она тайно ненавидела меня и поэтому при первой же возможности сбагрила молодой училке, потому что я был по её мнению тупой и других мнений, кроме её, в природе не существовало и из меня никогда ничего толкового не получится. И старания всего коллектива музыкальной школы над повышением качества моего музыкального образования — это только пустая трата времени. Она всегда так говорила и полностью была уверена в своей правоте.

А так как папа был большой человек в нашем посёлке, она терпела меня только из-за положения моего папы и настойчивости мамы.

И тут такой шанс! Наконец-то ей можно надо мной поиздеваться и выместить на мне то, что накипело у неё на душе за эти долгие годы. Она может наконец-то вышвырнуть меня из музыкальной школы. Наконец-то её мучения закончатся. Отольются кошке мышкины слёзы.

Она меня хватает за шиворот:

— А ну встань немедленно! — кричала она на меня. — Что ты себе позволил?! Ты поднял руку на учительницу?!

А я на самом деле сижу и думаю: «Вот это да, как же это так получилось, что ж такое вышло!»

А директорша не успокаивается:

— Немедленно вон со школы!

И наконец-то меня выгнали из музыкальной школы!

Мама потом приходила в музыкальную школу. Она долго извинялась перед этой бедной девочкой и директоршей. А мне дома была прочитана очередная проповедь о недостойности моего поведения.

Вот так бесславно и закончилось моё музыкальное образование. Ходить туда, в эту долбаную музыкальную школу, я перестал с превеликим удовольствием. А так как моё музыкальное образование закончилось, то и Вовка заявил родителям:

— Лёшка не ходит, и я не буду ходить в музыкальную школу.

Ну и ладно. Мама устала сопротивляться, тем более, что мы уже скоро собрались уезжать из Мизура. Я увлекался книгами, гонял по улицам с Ляжкиным и с Женькой. С Черёмой мы продолжали печатать фотографии. У меня были свои интересы, которые шли вразрез с родительскими. Мама только одно говорила:

— Слава богу, что он с Козлом не общается и вообще с этой непонятной уличной шантрапой.

Она была довольна тем, что я был с Черёмой, с Ляжкиным и Женькой. Теперь ей это нравилось. Учёбе эти мои увлечения не мешали. Отметки в школе стали только лучше. И тогда папа уже окончательно убедил маму:

— Пусть они не ходят в эту музыкальную школу, это уменьшит наши расходы.

Последний довод был, пожалуй, самый весомый, потому что каждый месяц надо было платить за нас по 12 рублей — и за Вовку, и за меня. Это было последним доводом, который пересилил всё. В итоге мама решила:

— А теперь ты можешь свободно позволить купить себе хорошие туфли.

Папа согласился с этим доводом и в ближайшее время купил себе и всем нам очень красивые туфли на лето, чем мама была очень довольна.

Пианино осталось стоять в большой комнате на прежнем месте, иной раз тетя Глаша вытирая с него пыль, садилась и жалостливо вздыхала:

— Какой хороший инструмент, и никто на нём не играет.

На что я, проходя мимо неё, язвил:

— И никто не будет на нём играть.

Но тётя Глаша только ахала и охала.

При переезде в город пианино опять спустили со второго этажа, потом погрузили в грузовик.

А уж потом из грузовика грузчики заперли его на пятый этаж, и оно стояло обычной мебелью. Единственное, что я исполнил на пианино в последний раз, так это была песня из кинофильма «Республика ШКИД». Это произошло, когда зимой к нам из Новокузнецка приехали дедушка с бабушкой. Он подобрал эту популярную тогда мелодию, и я с надрывом её пел:

— У кошки четыре ноги, позади у неё длинный хвост, но потрогать её не моги за её малый рост…

Я так классно пел эту песенку, что бабушка с дедушкой умилялись, что я был точь-в-точь похож на того артиста из «Республики ШКИД».

Когда мы уезжали из города, то за две недели до отъезда нашёлся, наверное, такой же, как и моя мама, идейный человек, который для своей дочери захотел приобрести пианино. А так как оно было не новое, так как эта нота си, которую я приклеил вареньем, вздыбилась и стояла бугром на фоне этих остальных клавиш, что было видно невооружённым глазом, пианино мама продала по дешёвке.

После одной из последних тренировок по боксу, когда я пришёл домой, я с облегчением вздохнул, увидев, что пианино нет:

— Слава тебе, господи, пианино нет!

Я был несказанно рад, что его продали и теперь его нет дома. Дышать стало легче, жизнь стала веселей. От этого я был счастлив и доволен, что наконец-то мы избавились от этого ужаса моего детства.

Сейчас, может быть, это смешно, не знаю, но в своё время я был счастлив, что никто больше никогда не заставит меня сесть за вертящийся табурет перед этим монстром — пианино.

PS. Прошу прощения у знатоков музыки за опошление одного из шедевра русской классики Варламова Александра Егоровича, но, наверное, директор школы была права. Не стоило меня и на милю подпускать к музыкальной школе, потому что я и сейчас перепутал все ноты в гениальной композиции.

https://drive.gybka.com/song/96718150/O.E.Varlamov_M.YU.Lermontov_-_Romans_Beleet_parus_odinokij/

Владивосток, июль 2014