Литовкин С. В школу (воспоминания сына оккупанта)

Хочу начать с исторического экскурса, кажущегося мне совершенно необходимым. Вот он.

По семейному преданию, фамилия наша, Литовкины, принадлежит свободолюбивому казацкому роду, обосновавшемуся в семнадцатом веке на постоянное проживание в районе нынешнего города Валуйки, что на полпути от Ельца до Луганска. Есть веские основания полагать, что переселение в эту местность произошло совсем не по доброй воле, но подробности давно канули в Лету. Легко догадаться: откуда мои предки в эти Валуйки тогда пожаловали. Именно, именно. Вот, я всю жизнь и считаю, будучи русским, что земля литовская мне отнюдь не чужая.

Теперь, к делу.

Прибыл я в Литву в середине пятидесятых годов в возрасте полутора лет от роду в арьергарде танковой дивизии, в которой служил тогда мой отец. Поселились мы в Каунасе в одной из коммуналок трехэтажного старого дома, где отцу, как фронтовику и семьянину, была пожалована десятиметровая комнатушка. Туда и въехали мы втроем, со всем нашим скарбом, состоящим из пары тюков одежды, коробки всякой всячины, двух табуреток и дощатого ящика для угля. Вопреки известной традиции селить офицерские семьи скопом в одном месте, дабы удобнее было поднимать глав семейств по тревоге, в нашем доме превалировало местное население. Только в соседнем подъезде проживало еще несколько русских, да в нашем коридоре можно было изредка встретить продавщицу тетю Тоню из Военторга или ее военнослужащих ухажеров. Вполне естественно, что почти все мои сверстники, с которыми я общался во дворе, ковыряясь в песочнице или катаясь с горок, были коренными литовцами. Дома я говорил по-русски, а на улице — по-литовски, но изредка путался, впадая в зону устойчивого непонимания. Иногда я приносил с улицы новости, которые в моем переводе звучали, например, следующим образом:

— Пролетал американский самолет. Скоро выгонят всех русских. Завтра будут их на рынке бить.

— Ага, — говорил отец, засовывая полевую сумку и кобуру с пистолетом под подушку, — могут чуть свет поднять. Опять выспаться не удастся.

Так и дожил я успешно до четырех с половиной лет, когда у нас во дворе появился новый парень. Это был Боря, ученик-первоклассник из русской семьи. Он ходил в роскошной школьной гимнастерке, подпоясанный ремнем с бляхой и носил настоящую фуражку с кокардой и кожаный портфель. Помнится, что жили поблизости и другие школьники, но они были намного старше и казались мне тогда людьми взрослыми, следовательно, — не интересными. Проходя мимо нас, копошащихся в песочнице, они своего внимания на мелюзгу не тратили. Другое дело, — Борис. Он солидно присаживался на свой портфель и затевал со мной разговор на разные темы от дел семейных до военных и даже школьных, что мне было страшно интересно. Разговаривали мы, естественно, по-русски, что остальным ребятам было малопонятно, и в беседах этих они участия почти не принимали. Теперь-то мне ясно, что ему просто домой идти не хотелось, а за пределы двора выходить запрещалось. И не с кем было ему пообщаться на родном языке, кроме, как со мной. Однако, я в то время очень гордился этим знакомством, считая его настоящей дружбой. Не знаю, как бывает у других, но для меня тогда этот мальчишка стал самым большим авторитетом, тягаться с которым не мог абсолютно никто, в том числе и отец с матерью. А всего- то, был он старше меня года на три. И, — на тебе. Почерпнутыми от него сведениями и заблуждениями я пользовался еще многие годы. Да и сейчас, частенько, ловлю себя на какой-нибудь бредовой мысли, естественным образом вытекающей из «секретных колдовских знаний» или, что еще круче, — «теории взаимоотношения полов», доведенной до меня, четырехлетнего, этим семилетним секс инструктором.

Больше всего меня в то время занимали разговоры о школе, в которой учился Борис. Эта русская школа находилась где-то далеко за стадионом и кинотеатром. В те места я никогда и ни с кем не ходил, что придавало теме особый интерес. Мне было совершенно ясно, что только там я смогу стать таким же умным, смелым и значительным человеком, как мой друг. Там мне дадут такую же, как у него фуражку, научат плеваться метра на два и свистеть в четыре пальца.

— Ма-а! — сказал я матери на кухне, когда она кипятила белье в огромном чане, — я хочу пойти в школу.

— Пойдешь, когда надо будет, — отмахнулась мать.

— Уже надо, — подумал я вслух.

— Отнеси чайник в комнату.

Боря охотно согласился отвести меня в школу. Он, кстати, это и предложил, заявив, что к его мнению в школе очень даже прислушиваются. Само собой подразумевалось, что по его рекомендации меня сразу примут в первый класс, где учится он сам. В качестве благодарности за хлопоты я вручил Борису три конфеты, которые он тут же умял. А еще, я отдал ему железный игрушечный грузовик. Подкуп и взятка состоялись во всей своей неприглядности.

Теплым майским утром я выскочил пораньше из дома и, дождавшись своего проводника в новую жизнь, направился в школу. Несколько рук весело помахало мне вслед из родной песочницы. Одет я был не по школьному, а как обычно, в короткие штаны на лямках, полосатый свитерок и сандалии. Это меня не беспокоило, поскольку школьную форму с портфелем и тетрадями я рассчитывал получить на месте. Борис меня убедил, что так и будет. Шли мы с ним до школы довольно долго по незнакомым улочкам и дворам, но я ничего не замечал вокруг, погрузившись в мечты и перспективы, которые теперь должны были передо мной открыться. На высоких школьных ступеньках носились, толкались и горланили десятки ребятишек, выряженных во все одинаковое. Я, чуть было, не потерял из виду своего провожатого, но вцепился в его портфель и успешно добрался до второго этажа, где у больших белых дверей мы столкнулись с высокой темноволосой женщиной.

— Здрасьте, Вер Тровна, — просипел Борис, пытаясь проскользнуть мимо нее в помещение, уставленное партами. Я тихо повторил его слова, выполняя аналогичный маневр.

— Ганин, а кто этот мальчик? — спросила женщина, обращаясь к Борьке, — это ты его привел?

Тот удивленно пожал плечами и исчез за дверями. Еще не поняв всю глубину и подлость предательства, с которым пришлось столкнуться, я продолжил попытки протиснуться между косяком двери и ногой учительницы, преградившей мне дорогу.

— Мальчик, иди домой, — говорила она, отталкивая меня от дверного проема, — нечего тебе здесь делать. Ты еще маленький.

В общем, несмотря на тщетные физические усилия и веские аргументы о необходимости принять меня в первый класс, я через пять минут оказался снова на тех же школьных ступеньках, быстро опустевших после громкого и продолжительного звона. Этот звонок звучал тогда не для меня…

На глаза набегали слезы и я, закусив губу, чтобы не разрыдаться, побрел по улице в обратном направлении. Миновав несколько перекрестков и выйдя на большую площадь с клумбой, я понял, что заблудился. Все неприятности навалились разом: отказ в приеме в школу, предательство друга, неизбежная взбучка за уход со двора, ожидание насмешек от друзей по песочнице. А тут еще горе, — дорогу к дому не найти. Слезы самопроизвольно полились из глаз. Попытка остановить их поток привела только к громким всхлипываниям. В это время я заметил приближающегося ко мне высокого усатого милиционера, перепоясанного многочисленными ремнями и портупеями. Сразу вспомнилось обещание тети Тони сдать меня в милицию за перевернутый на нее позавчера на кухне керогаз. По ее мнению, в милиции меня ожидала сырая камера с голодными крысами. Вид бодрого милиционера стал последней пружиной, запустившей мой рыдательный механизм. И я, уже не сдерживаясь, завыл в голос, растирая по лицу слезы кулаками.

— Что случилось? — обратился ко мне милиционер по-литовски, мягко положив руку на мое плечо.

Судя по его поведению, водворение меня в крысиную камеру временно откладывалось. Возможно, что тетя Тоня задержалась с заявлением. Я немного успокоился и, путаясь в объяснениях, начал излагать историю своего сегодняшнего путешествия. Естественно, — по-литовски. Краем глаза я заметил, что внимательный взгляд милиционера постепенно становится все более и более растерянным.

— Стоп! — остановил он мою речь после троекратного повторения литовского эквивалента слова «школа», — Как тебя зовут? (опять по-литовски)

Понимая, что с военными и милиционерами лучше всего обмениваться четкими и ясными формулировками, я припомнил фразу, частенько громом звучавшую в нашем коридорчике, в самое сонное ночное время: «Товарищ старший лейтенант! Товарищ Литовкин! Тревога! Приказ, — немедленно прибыть в часть!»

— Товарищ Литовкин, — ответил я, подобрав, как мне представлялось, самое подходящее и доступное милицейскому пониманию.

— Угу, — хмыкнул он в ответ, переходя на русский, — Понятно, что литовец. Сразу видно. Хрен поймешь, что ты там лепечешь. А зовут-то тебя как? Я, вот, Андрей. Андрюха. Андрис. Понятно?

При этом милиционер троекратно потыкал себя пальцем в грудь, после чего тот же палец уперся в мой лоб.

— Сережа, — ответил я с легким испугом.

— Тьфу! — радостно откликнулся собеседник, Так ты русский. Что же ты мне голову морочишь?

При этом он по-свойски, как соотечественнику, подвесил мне легкий подзатыльник. Было совсем не обидно.

Не прошло и пяти минут, как мы, пользуясь родным языком, разобрались с главными приметами моего местожительства. Милиционер, взяв меня за руку, уверенно двинулся в путь. Добрались мы, как мне показалось, совсем быстро. Еще за квартал до дома навстречу попалась одна из соседок, которая, причитая по-литовски, сообщила, что весь двор и танковая дивизия поставлены на уши и объявлен розыск пропавшего ребенка, то есть — меня. Я начал возражать против термина «ребенок», но меня никто уже не слушал. Появился отец, которому меня сдали с рук на руки, как потерянную вещь. Милиционер, отдав честь, собрался удалиться, но его пригласили к нам в комнату и угостили наливкой. Они с отцом засиделись за разговорами до вечера. Воевали, как оказалось, по соседству где-то в Австрии или Венгрии. На радостях меня даже не наказали, а только легонько пожурили.

Через полгода отец получил назначение на новое место службы в Латвию и в первый класс школы я поступил уже в Риге. Там-то я и научился читать и писать по-русски.

Литовский язык я почти совсем не помню, но и сейчас, заслышав мелодию полузабытой речи, чувствую в душе что-то теплое и доброе из далекого детства….

 

ПАМЯТЬ

Накануне случилась беда — не беда,

Так бывает со мной и с тобой иногда.

Просто где-то свербит или что-то болит,

Или некто совсем не о том говорит.

Натянулась в мозгах тетивою тоска,

Навалился на душу сомнений каскад.

А всего лишь, — у памяти дикая блажь

Показать мне до боли знакомый мираж:

Как на детской площадке, в зеленом дворе

Лет пяти, я от страшной обиды ревел.

Что за горе? Тут в памяти темный провал.

Может быть, кто-то замок песочный сломал….

1 комментарий

Оставить комментарий
  1. Очень душевный рассказ! Мне понравился, читал бы ещё! Спасибо!

Добавить комментарий для Андрей Кузнецов Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *