Продолжение

ГЛАВА ПЕРВАЯ

 

У всех людей разные воспоминания о своём младенчестве. Первые мои воспоминания сохранились с того времени, когда в детской консультации, распеленав, меня голышом положили в металлическую люльку весов для взвешивания новорожденных. – Боже! Какая холодрыга! И долго собираются меня в ней держать? — Подумал я. И мой вопрос к окружающим, видимо, прозвучал настолько громко и внушительно, что мама выхватила меня из железной лежанки и, быстро укутав в одеяльце, прижала к тёплой груди. Всё-таки родное дитя. С мамой, Татьяной Антоновной, я всегда себя ощущал, не то чтобы как за каменной стеной, а как у «Христа за пазухой».

Так, или примерно так, начиналась моя жизнь. Мама в скором времени, после родов, вышла на работу воспитателем детского сада Консервного завода имени И.В. Сталина, что на той же улице Старостина. Заведующая детсадом, Вера Дмитриевна, была весьма рада досрочному выходу Татьяны Антоновны на работу. Уважала её за творческое отношение и неутомимый труд. Это их сблизило почти до дружеских отношений. Меня же со временем определили в детские ясли того же ведомства, что находились неподалеку. Едва встав на собственные ноги, с интересом стал созерцать окружающий меня мир. Детей в яслях было много, видимо, как результат начала послевоенного демографического «взрыва». Мы ладили между собой и не ссорились из-за игрушек, их было достаточно. Сразу выделил для себя, наиболее приятные для души, команды воспитательницы, например: «Дети! Всем мыть руки и садитесь за стол кушать». С тех пор, так и отношусь к трапезе, как к празднику. Какое это было счастье! Давали кушать, да ещё и нахваливали «Вот какой молодец! Всё скушал!». Воспитатели, надо отдать им должное, окружали нас большой заботой и вниманием, что зачастую не хотелось одеваться и уходить домой.

Помнится, подарили мне на день рождения машину. Игрушечную пожарную машину. Столько было у меня радости и восторга, что глазам своим не верил: и колёса и пожарная лесенка и фары, всё как у настоящей. Не хватало только игрушечных пожарных, для полного комплекта. А наблюдать приходилось за настоящими пожарными, что напротив нашего дома. За их ежедневными тренировками и учебными пожарными тревогами. Смотрели на них как на завораживающий спектакль. Не догадывался, что за их ловкостью, силой и быстротой, были реально спасённые людские души.

Здание пожарной команды напротив дома Сурина Т.Т.

Случались пожары и в нашей округе, которые приходилось видеть. Озноб страха от них помню с детства. Почти такой же ужас я испытывал и от бесконечных похоронных процессий, проходивших то на одной, то на другой улице, в послевоенное время. Похоронные марши и вопли женщин извещали о конце света не только покойному, но и всем ныне здравствующим. Так проходило моё детство в ясельном возрасте, и предстоял следующий этап становления – детсад.

В память о прекрасном ясельном времени, сделали общий снимок «выпускников». Угадайте, где я на снимке?… конечно же, в центре, в первом ряду весь в белом и рядом, по правую руку, Машенька Рейман, как выяснилось, моя «первая любовь» в 3 года. Со многими из этих детей, затем, пришлось быть в детсаду и учиться вместе в школе, например: Вадиком Ветровым, Колей Губаревым, Славой Магалясовым, Виталием Ильиным и другими. На фото и Вера Дмитриевна, заведующая, в центре, под портретом И.В. Сталина. С Машенькой Рейман, в последующем, пути наши больше не пересекались и про неё быстро забыл. Но зато её отца, стоматолога Реймана, запомнил на всю жизнь. Но о нём, чуть ниже.

Минуло два года. Моё пробуждение ото сна было сладким, почти всегда в хорошем расположении духа, что присуще оптимистам. Открыв глаза, смотрел, как играют лучи утреннего солнца в виноградных листьях, покрывавших веранду. На небе ни облачка, значит, поход на Днепр не отменяется, о котором взрослые договорились ещё вчера. Спал я, обычно, со старшим братом Борисом на одной койке, на матраце набитым соломой, под солдатским суконным одеялом. Просыпался, как и многие малые дети, рано. Потихоньку выбирался из-под одеяла, чтобы не разбудить брата, и шлёпал босыми ногами по булыжникам, которыми был вымощен двор. Из будки вылез дворовый пёс по имени «Тобик», поглядев на меня, ноздрями потянул свежий воздух. Не уловив съедобных запахов, потянулся и стал лакать воду из своей миски. Я ему улыбнулся и попытался погладить, но в ответ услыхал лёгкое рычанье, что означало «ко мне не подходи». Тогда достал свои игрушки, оставленные вечером под верандой. Прежде всего, пожарную машину и фонарик. Стал его рассматривать, включать-выключать.

Удивился, что днём его лампочка еле-еле горит, не то, что ночью и скоро, потеряв к нему интерес, взялся за пожарную машинку. Ловкими движениями были сняты с неё всё, что снималось, даже колёсики и фары. Подумал, что вот доберусь и до мотора, но для этого надо было стукнуть по ней молотком или хотя бы камнем. В доме ещё все спали. Стучать и шуметь в такую рань было неохота, и я побрёл по двору к шелковице. Некоторые ягоды были самый раз, поспевшие чёрные, а созревающие отливали красным цветом и уже были сладкими, как бы заманивая к себе на высокие ветви, мол «съешь меня». И я, слабый человек, поддавался искушению, не мог удержаться и съедал несколько ягод, пока никто не видит. Совсем не подозревая, что главная улика оставалась на лице, в виде почерневших от ягод губ. Рядом в курятнике было как всегда шумно. Куры в переполохе, выясняли отношения между собой, наседки кудахтали, извещая хозяев о радостном событии – появлении яиц. И только петух, всегда важный, с виду спокойный, наводил порядок в своём хозяйстве, время от времени давая нахлобучку то одной, то другой курице. В дальнем сарайчике, где обычно хранился уголь для печки, подрастал кабанчик. Беспечно лежал на боку, шевеля розовым пятачком, причмокивая во сне, нежно посапывал. Всё бы ничего, но из его хлева распространялась неимоверная вонь, что приводило меня в уныние и я старался держаться от него подальше.

Солнышко поднималось, прогревало тенистые места во дворе, придавая телу комфорт и блаженство. Домочадцы стали постепенно просыпаться и уже скоро захлопотали женщины, а мужчины вышли на веранду, закурили. Дед Сурин курил самосад, а отец «Беломорканал». О чём-то они говорили, в основном дед, отец иногда кивал или отвечал.

— Адик! – Громко позвала мама.- Давай-ка, милый, сходи за водой. Адик, привычно быстро взял коромысло с двумя вёдрами и помчался к Днепру, за свежей водой. Если идти по прямой, то до реки было недалеко, всего метров 400.

Адику, в то время шёл 18-й год, был крепкого телосложения и безропотно исполнял все мамины просьбы. Именно просьбы, являлись маминым «оружием», действовавшим на детей почти магически. К Днепру было хоть и относительно недалеко, но крутой его правый берег таил в себе немало сюрпризов, особенно в период летних коротких ливней. Спустившись к воде, многие с полными вёдрами едва могли спокойно подняться в гору. Адику это удавалось легче, он сильный и ловкий, выбирая выступы, служившие своеобразными ступеньками, благополучно поднимался на крутой берег Днепра. Вот в такие моменты, мы и наши соседи по улице завидовали тем, кто жил у самой реки. Они могли позволить себе роскошь: вбив сваю или бросив якорь в воду, натягивали проволоку (трос), спускали по ним ведро в воду и наполненным поднимали его обратно. Чудо-техника, да и только.

Во дворе показалась бабка Надя, гражданская жена деда Сурина Тимофея Трофимовича, огляделась, будто что искала. Невзначай кинула на меня взгляд, а затем пристально посмотрела. Я шкурой почувствовал что-то неладное.

— Сашка! – Зычно позвала она.        — Ты, сорванец, опять на шелковицу лазил? — Откуда она знает, подумал я, ведь никаких следов на земле не было.

— Я тебе сколько раз говорила? Дай ей поспеть. Потом ешь, хоть лопни! — Закончила она свой монолог. Мне нечего было на это сказать, и я медленно отошёл к веранде. Позавтракали и взрослые стали собирать закуски на пикник у речки. Делать особо было нечего, гулять не пойти, игрушки не привлекали. Вдруг раздался пронзительный свист, и замаячило «трухало» в соседском дворе. Это голубятники Сапроновы поднимали в небо своих голубей. Я всегда с интересом наблюдал за их полётом. Излюбленное место для наблюдения, у меня была дощатая душевая кабина во дворе, с металлической бочкой наверху. К ней приставлена лестница для удобства заливки воды. Я взлетел по лестнице на самый верх и принялся подсвистывать им как мог. Увлёкшись голубями, не заметил, как взрослые уже собрались и готовились выходить на речку. Бабка Надя, которая за всем успевала проследить, позвала меня.

— Якого биса, ты туда забрался? Все уже уходят, смотри, просвистишь так и останешься! — Надо было что-то ей ответить, так меня распирало внутри. Кое-чему я уже «нахватался» на улице.

— Ну, узнала, что уходят? «Так стань раком и кричи ура!». Я на всю жизнь запомнил эту свою выходку. Вспоминая её, мне казалось, что я фразу даже не успел договорить, как чьей-то силой был, сдёрнут с верхотуры и оказался в крепких батиных руках для «дальнейшей воспитательной работы», после которой я не мог присесть. В последующем, когда подрос, мама неоднократно мне повторяла: «Сынок, запомни! Красное словцо – серебрецо, а молчанье – золотце».

День, можно сказать, удался. На реке все расслабились, купались в Днепре вдоволь, отдыхали и закусывали. На природе, еда всегда была намного вкусней, с дымком. После завели патефон, пели песни, радовались жизни. Звучали песни «Лейся песня на просторе», «Ах эти чёрные глаза», «Люблю». Почему-то тогда мне было чаще радостно за других людей, чем за себя. Возможно, за отсутствием ещё своих радостей.

Домой возвратились уже к закату. Солнце красным раскалённым диском опускалось за горизонт, жара спадала, и становилось опять приятно на улице.

– Мама! Можно я пойду на улицу, погуляю.

– Иди. Только здесь, рядом, далеко не ходи. — Я побрёл на улицу. Там соседские дети играли в «жмурки», набегавшись с ними вдоволь, побежал домой, пить очень хотелось. В это время, Витя со своим другом Гариком настраивали фильмоскоп, собирался показать нам новый диафильм «Сталинградская битва».

– Витя! А можно позвать пацанов соседских?

– Ну ладно, зови, только чтобы все тихо себя вели. Я, пулей выскочил за калитку и позвал детей.

– Идёмте к нам, Витя диафильм нам покажет. В комнату набилось человек пять, среди них наши соседи, через дом, Сапроновы Юра (по кличке Йон) и его младшая сестра Вера. Все сидели как мышки, только перешептывались. Наконец началось действо. Витя с Гариком, сменяя друг друга, читали текст, которым сопровождался каждый кадр. Наверное, как и все остальные, мысленно стал погружаться в обстановку сталинградского сражения, искренне радуясь, когда «наши» побеждали. Немецких фашистов все мы ненавидели. В последующие дни, мальчишки, находясь под сильным впечатлением от диафильма, мастерили из дощечек кинжалы, пистолеты, сабли и прочую «военную утварь». И, конечно, мы бесконечно играли в «войну». Даже в детском саду, воспитатели позволяли нам некоторое время предаваться «военным утехам».

Жила наша семья в отведённых дедом Суриным двух комнатках, одна из которых была кухней. Размещались на ночлег в кухне все старшие братья: Жора Домани; Адик, Витя и Борис Сурины. Родители спали отдельно, в другой комнате, где стояла и моя кроватка. Летом же всех детей перемещали на веранду. Выручал ещё и Пётр Козинцев, разрешая своему племяннику Адику, некоторое время пожить у них. Мама этому была рада. Виктор проворно управлялся с техникой, общался с детьми, отвечая на их любопытство, спокойными и уверенными пояснениями. Всё у него ладилось, и во всём был свой порядок. Если, как говорится, можно было его создать в тех весьма стеснённых житейских условиях, в которых проживала наша многочисленная семья. Виктору действительно не хватало жизненного пространства, для увлечений и занятий любимыми делами. Он хорошо рисовал. Бывало, я внимательно наблюдал за движением его карандаша и восторгался, когда на листе ватмана появлялся набросок, а затем и изображение. Однажды, он и меня усадил напротив и так быстро нарисовал мой портрет, который долгое время провисел над моей кроватью. Витя увлёкся ещё и фотографией. Никто, кроме мамы, не понимали его желаний. Она как могла, поощряла его, позволяя покупать то фотопринадлежности, то масляные краски, то диафильмы. Для семейного бюджета такие увлечения всегда накладны. Поэтому поводу между родителями возникали «некоторые разногласия». Всячески стремясь сглаживать назревающие конфликты, маме как-то удавалось устранять нарастающие напряжения в семье. Причина не только и не столько в самой семье, сколько в сложных послевоенных социальных условиях. Ещё было всем трудно. Как результат, отец не сдерживался и упрекал Виктора в чрезмерном расточительстве семейного бюджета, завершая разговор обычной фразой: «Шёл бы ты лучше работать». На что у Виктора, возникала ответная реакция, и он замыкался на какое-то время. Были моменты, когда он просто уходил из дома и ночевал у Гарика. Естественно, мама разрывалась между мужем и детьми, делая неимоверные чудеса по примирению сторон.

Слева направо в первом ряду: мама, Саша, Витя, Боря, папа. Во втором ряду: Адик (слева) и Жора (справа). Фото 1951 г.

Шёл июнь 1951 года, лето в разгаре. Адик готовился к отъезду в Ленинград для поступления в Высшее Военно-морское училище. Жоре оставался ещё год до призыва на флот. И отец устроил его работать на Стеклотарный завод. В связи с проводами Адика, мама предложила всей семьёй сфотографироваться на память в фотоателье на Перекопской.

Однажды, братья собрались вместе сходить на речку. Взяли и меня с собой. Я так обрадовался, стал даже помогать им собираться, но всё вышло как всегда: только крутился под ногами и мешал. Пожалуй, это были те редкостные моменты, когда поистине был горд, что у меня столько братьев. В свою очередь, это порождало и укрепляло где-то в глубине моего маленького организма чувство настоящей защищённости, в последующем переросшего в смелость и решительность.

На нашей улице, на скамейке у своего дома, громоздились Сапроновы: Лида, Лиза, Колька, Юрка (Йон), Вера и маленькая Света. Колька и Йон, увидав, что мы собрались на речку, подсуетились и присоединились к нам. Было решено идти по Сивашскому на военский пляж. Пересекли Перекопскую, мимо дома Коротецких и по спуску весело зашагали к реке.

Погода была чудесная. Приближаясь к побережью, с каждым шагом открывался взору Днепр. И вот, сначала узкой лентой воды, а затем, играя в лучах солнца, показалась широкая, полноводная и красивая река, будоража приятные чувства и даже радость. Вот, шлёпая колесами, вверх по течению идёт белый пассажирский пароход «Ян Фабрициус», оставляя за собой огромные волны, которые дойдя до берега, будут покачивать купающихся людей. И не хочется, чтобы он уплывал, а застыл бы как на картинке, украшая собой пейзаж. Вдали показался маленький буксиришка, напрягаясь изо всех сил, тащил за собой вереницу барж и прицепившихся к ним лодок. Левый берег равнинный, утопая в плавнях, уходил далеко к горизонту, где начинали зарождаться облака. Там в плавнях виднеются крохотные белые хаты, — это город Цюрупинск. То тут, то там видны каюки и шаланды, приводимые в движение вёслами. На них рыбаки и селяне везут свой нехитрый скарб и товары на городской базар. А вот идёт под вёслами лодка, груженная доверху свежесрезанным камышом, из-за которого гребца вовсе не видно, будто бы вёсла работают сами по себе. Спустившись к пляжу, увидели много рыбаков, одетых в рыбацкие одежды и высокие сапогами. Они вытаскивали на берег огромный невод, полный рыбы. Сами рыбаки, видимо, не справлялись на последних метрах, тогда со всего пляжа подходили крепкие мужчины и помогали вытащить на берег сети. За помощь рыбаки, обычно, благодарили их рыбой из улова. Эта картинка в детстве, мною наблюдалась множество раз и навсегда сохранилась в памяти.

Скинув и сложив в кучку свои одежды, все мигом бросились в воду, кроме меня — плавать ещё не умел. Адик и Витя плавали очень хорошо. И всякий раз уплывали далеко и надолго. Вот и сегодня, они решили плыть на городской пляж, на тот берег. Остался я с Борисом и Сапроновыми. Коля и Йон пошли гулять по пляжу, останавливаясь и здороваясь со знакомыми пацанами. Борис оставался со мной, как велела мама. Возвратился Йон и позвал нас с собой.

— Там Колька, договорился со знакомым покататься на лодке, пошли! Мы с радостью побежали к тому месту, где у берега покачивалась лодка, удерживаемая Колей и его знакомым парнем.

— Коля! Только не отплывайте далеко. – попросил хозяин лодки.

— Хорошо! Не волнуйся, мы не долго. – Ответил тот. И мы все быстро погрузились в лодку. Меня загнали вперёд, на нос. Остальные на корме, а Коля сел за вёсла. Медленно стали отплывать. В лодке пахло свежей рыбой и смолой. Сочетание, приводившее меня в дикий восторг. Легко скользили по течению, а обратно приходилось Коле немного упираться. Покатавшись, возвращались к берегу. Как вдруг Коля стал табанить. Повернулся в мою сторону и спрашивает:

— Сашка! А когда ты плавать научишься?

— Не знаю.

— А может прямо сейчас, и начнём учиться?

— Нееее…! Здесь глубоко. – Попытался я отнекиваться. Но не успел сообразить, что ещё ответить, как он вдруг подхватил и бросил меня в воду. Дальше, как в кино. То погружался, то размахивая руками всплывал. Помню только, что Борис мгновенно прыгнул за борт и стал, как мог, выталкивать меня из воды в лодку. Сапроновы издевательски хохотали, получая удовольствие от своей выходки. Потом подхватили меня и Бориса за руки и втащили в лодку. Я знаю, Борис тогда высказал Кольке всё, что он думает о нём. Так я получил своё первое крещение в святых водах Днепра, а к семи годам уже плавал самостоятельно. После вспоминая этот случай, удивлялся Борису, который в воде рисковал больше всех. Сам худенький, но жилистый и ловкий, не дал мне утонуть, можно сказать, спас. После этого я ещё долго не подходил к Сапроновым и не разговаривал с ними. Матери, конечно, никто ничего не рассказал. Слава Богу! Всё обошлось. Адик с Виктором, часа через четыре, приплыли обратно. Позагорали до высохших плавок, оделись и заторопились домой. Есть очень хотелось.

Разомлев от солнца и утомившись от купания, мы тащились по камням в гору молча. На отдельных участках камни и песок настолько были нагретыми под лучами солнца, что приходилось их пробегать «пританцовывая», чтобы не обжечь ступни. Одновременно надо было поглядывать под ноги, чтобы не угодить в колючки. Тем же маршрутом возвратились домой. Наконец-то тенистая веранда, запах снеди привнесли умиротворение. Мама уже всё приготовила и стала накрывать на стол, быстро рассаживались. Сначала все дети схватили по куску свежего хлеба, не дождавшись пока нальют суп. Ели так, что «за ушами трещало», кроме меня. Я сначала приводил суп в нужный вид: вылавливал из него поджаренный лук, разминал картошку, искал мясо. Ел без хлеба.

— Сынок! Что ж ты ешь суп без хлеба? Прямо как немец! Эта фраза отца всегда так задевала меня, что я хватал кусок хлеба и демонстративно его съедал. Не хотелось походить на немцев, которые для всех нас были заклятыми врагами. Затем, мама принесла целый казан картошки. Открыв чугунную крышку, заставила всех задвигать носами и улавливать пряный запах, исходящий от картошки, сдобренной свежей зеленью с огорода. Всем в тарелки налили немного базарного постного масла, посыпая картошку солью и обмакивая её в масле, наслаждались подсолнечным ароматом.

Прошло некоторое время. Адик уже уехал в Ленинград и поступил в Высшее Военно-морское училище. В конце сентября 1951 у новобранцев закончился курс «молодого бойца», и курсантов из лагеря перевезли в училище и после принятия присяги, переодели в курсантскую форму. 21 сентября 1951 года Адик сфотографировался и прислал домой своё первое фото в военной форме.

Наш детсад ещё не работал, для него тоже были летние каникулы. Виктора отправили в пионерлагерь имени «Парижской Коммуны», что на берегу Чёрного моря, Херсонской области. И я остался с Борисом. О Жоре воспоминаний совсем мало, помню только, что он запоем читал книги. С утра Борис брал меня с собой на речку, а днём, иногда, мы с ним ходили за обедом в детские ясли, что на углу Огородной и Литейной. Там работала мамина подруга, Ольга Тихоновна Егорова, наша крёстная. Помню, приносили с собой баночки с крышками, для первого и второго отдельно, и она, с мерами предосторожности, выносила наполненную едой посуду. Провожая нас, всегда приговаривала, чтобы несли аккуратно и ели только дома. Улица Огородная пролегала параллельно Ладычука и в то время была такой же широкой. Нынче весь район и участок, между Старостиной и Литейной застроен. Там, на углу Огородной и Старостина, и находился дом стоматолога Реймана. На противоположной от него стороне, жил известный в прошлом боксёр, игравший на тромбоне в оркестре (к сожалению, имени его не помню). На улице Огородной был и мой детсад им. Ворошилова, напротив летнего зала кинотеатра им. Ворошилова. Другой стороной, детсад выходил на парк его же имени. Этот парк в нашем детстве сыграл важную роль. Там не только мы играли в разные игры, дышали свежим воздухом, гоняли на «великах», а в зной прятались в его тени от солнца, но этот парк всех нас детей, ещё изрядно подкармливал маслинами, орехами, цветами акации и прочей растительностью, типа паслёна.

Детские обиды проходят быстро. Я уже давно общался с Сапроновыми, забыв их выходку со мной на речке. Было обычным делом, когда соседские дети свободно переходили из одного двора в другой, играя там, где, им было интересней. Дружил я с Верой Сапроновой, которая была на год постарше меня, и частенько бывал в их дворе. По этому поводу её старшие братья подтрунивали над нами, обзывая «женихом и невестой», всегда хохотали над одним и тем же ответом на их идиотский вопрос: «Сашка! Так сколько у вас с Веркой детей и где они?» Обычно я отмахивался и говорил, что их триста, не разбираясь не только в числительных и, якобы, закопаны они под их фонарным столбом. Двор у них был просторным, посредине возвышалась голубятня, особая гордость их отца – дяди Юры, который был заядлым голубятником. Работал он на Хлебозаводе, печником, и считался специалистом высокого класса. Буквально, все в их семье невольно смотрели вверх и проявляли чудеса бдительность. И как только, в небе появлялся «чужак», так раздавались, только им понятные команды. Мгновенно, кто-то бежал в голубятню, за обученной голубкой, которую тут же подбрасывали, и она взмывала ввысь. После этого хватали трухало и с его помощью, разгоняя, поднимали стаю голубей. Покружив какое-то время в небе, голубка со стаей, сажала «чужака» во двор, где с помощью нехитрых приспособлений его отлавливали и отправляли в голубятню, предварительно накормив и напоив. Мы, малые, тоже с большим интересом наблюдали за этим действом. Бывало, что «чужака» не получалось посадить сразу и стая голубей подолгу кружила высоко в небе, над нашими домами. Во дворе, вместе с голубями разгуливали утки, гуси, были и кролики. Естественно, что почти все в округе держали кабанчиков, а некоторые даже коз.

Вера Сапронова и Саша Доманин. Фото Виктора Сурина, 1951 год.

Но вот корова была только у соседки – тёти Сани Зиновьевой, от которой дети с нашей улицы кормились молоком. Каждая удачная или неудачная посадка «чужака», всей семьёй Сапроновых, подолгу и горячо обсуждалась на улице, сидя на скамье у ворот и виртуозно лузгая семечки.

Мы, в тот раз, играли во дворе Сапроновых. Основной игрой у детей, была игра «в хатки». Особенно она нравилась девочкам. Взрослые с гостями находились в доме. Время от времени, кто-то выходил во двор покурить или подкинуть костей собакам. Я оказался рядом с кавказцем по кличке «Рябчик», вокруг которого было разбросано много костей. Ничего не подозревая, я взял самую дальнюю от него кость, чтобы подвинуть ему поближе, но «Рябчик», видимо, расценил мои намерения иначе и с остервенением набросился на меня. Я и все дети во дворе заорали «благим матом», выскочили взрослые и отогнали пса. В результате, когтями он изодрал мне спину, а на щеке остался шрам на всю жизнь от укуса. Прибежала в ужасе мама и сразу отнесла меня на руках в детскую консультацию, где были наложены скобки на щеке и перевязаны раны. Чудом не был задет глаз. Можно сказать, опять повезло.

Наступил 1952 год, в Херсон из Румынии возвратились Надежда Сурина и Николай Логвинов, где они находились в составе Южной Группы Войск. У Логвиновых подрастал сын Владимир, которого мне представили как двоюродного брата. С Володей мы быстро подружились, играли вместе на улице и во дворе. Дядя Коля и тётя Надя мне очень понравились, и они, в свою очередь, относились ко мне по-доброму. Старались не разделять нас, даже игрушки покупали и дарили мне и Вове одинаковые, чтобы не вызывать зависть и обиды.

Я и Вова Логвинов. Фото Виктора Сурина. 9.11.1952 г.

Запомнился первый их подарок – игрушечный пистолет с пистонами. Сколько было радости! Мы с ним бегали, прятались, играли в войну. Хотелось ещё кобуру с ремнём. Как у настоящих военных. Разместилась семья Логвиновых в большой комнате, отведённой дедом Суриным Т.Т., расположенной в той же части дома, где были и наши две маленькие комнатки. Частенько мы смотрели диафильмы, которые показывал Виктор. Рассматривали иллюстрации в книгах и атласах, что были в доме. Мама читала нам сказки и рассказы. Мы слушали не шелохнувшись. Очень хотелось, чтобы сказки не кончались. Но спать мы с Вовой расходились, каждый к себе. Однажды, гуляя с Вовой на улице, увидели котёнка. Подошли к нему и хотели погладить, но он предусмотрительно отбежал от нас. Тогда Вова стал подзывать его, необычным для наших мест звуком не типа «кис-кис», а как-то по иному: «писика-писика».

Мама и дядя Коля Логвинов. Фото Виктора Сурина. 1952 год.

На моё удивление, он пояснил, что в Румынии только так и подзывают кошек.  Очевидцами этой картины были вездесущие Сапроновы, они-то моментально и прилепили Вове кличку «Писика», которая продержалась за ним ещё долгие годы.

Логвиновы в скором времени уехали в Германию (ГСВГ), куда дядя Коля получил новое назначение по службе. И Вова в 1953 году пошёл в первый класс уже в Магдебурге, в школу, которая находилась в военном городке. Проведённое с Вовой время в Херсоне, оставило у меня только светлые воспоминания, хотя было не без шалостей. Витя много раз нас всех фотографировал, печатал снимки и раздавал. Разрешал мне и Вове присутствовать и смотреть на процесс проявления, но ничего руками не трогать. Нас особенно интересовал его фотоаппарат «фотокор», какие там увеличительные стёклышки, как выдвигается на «гармошке» объектив, а потом все аккуратно складывается в небольшую коробочку. И вот, однажды, когда Виктора не было дома, я полез в его вещи и достал «фотокор», чтобы с Вовой рассмотреть его в своих руках. Открыть то открыл, а сложить обратно не получалось, кронштейн не хотел складываться. Поскольку наше время истекло, и надо было быстро положить всё обратно на место, мы с помощью силы закрыли крышку так, что погнули кронштейн. Конечно, Витя, вернувшись, обнаружил изогнутый кронштейн фотоаппарата, очень расстроился и пожаловался родителям. Этот случай был причиной моего первого, очень серьёзного наказания. Отец сгрёб в охапку, зажав голову между своих колен, стянул с меня штаны и исполосовал ремнём. А вечером, когда все пошли спать, дополнительно ещё поставил в угол на колени на горох. Мама, конечно, старалась уладить все мирно, но отец был не преклонен. У него был взрывной характер и «расправа» наступала мгновенно. Наверное, я не так, что-то ответил отцу, или не в том тоне. Именно в этом углу, стал осознавать, что одним наказанием я в своей жизни не отделаюсь. Хлопотным рос ребёнком. Успокаивало одно, нашему поколению в те времена никому не было легко. В детском саду я старался не показывать свои «боевые приметы» и ни кому не рассказывал о понесённом наказании.

Наша группа детсада, возвратилась с утренней прогулки по парку Ворошилова и готовилась к обеду. Сказали, что в обед будут давать мороженное.

– Дети! Всем мыть руки с мылом. – Прозвучала команда воспитателей. Мы побежали к рукомойнику, который был похож на длинное корыто, над которым в ряд бежали струйки воды. Не только руки мыли, но и пользовались моментом, чтобы побрызгаться водой друг на друга. Некоторым из нас воспитательница перемывала руки и, размазанное в потёках лицо. Сидели за столиками по четверо. Ели дружно и без капризов. Суп пролетел незаметно, а потом принесли «второе» — любимый вермишель с бычками в томатном соусе. Просто объедение, всегда хотелось добавки, но перепадало очень редко. Однако всё это меркло по сравнению с мороженым в качестве десерта. Слегка подтаявшее, почти тёплое — счастье в бумажных стаканчиках. Ел бы без конца! Все от него получали такое огромное наслаждение. Как правило, все дети после вкусного обеда были притихшими и послушными. Перед «тихим часом» обязательная помывка всех в летнем душе, сначала девочек, а затем мальчиков. Душевая представляла собой дощатую будку, сверху которой обычная железная бочка с нагретой солнцем водой. Процедура в жаркие дни особенно была приятная, вода охлаждала тело. Мы – пацанва, дожидаясь своей очереди, всегда толпились возле душевой, время от времени подходили к доскам и поочерёдно, через выбитые сучки, подглядывали за голыми девчонками. Инстинкт. Из всех девчонок, мне нравилась Нина Белоусова, с ямочками на щеках. Когда же, кто-то из зорких девочек замечал в сучке глаз, внутри душевой раздавался невообразимый писк и крик, что от этого переполоха вылетала нянечка, отгоняя нас от будки и яростно пристыжая. Воспитывались мы в строгой нравственности. Спали на деревянных раскладушках, которые мы разбирали и ставили на открытой веранде, застилали всегда чистым бельём, пахнувшим свежестью.

После отъезда Логвиновых в Германию, в скором времени в доме появились квартиранты. Дед Сурин решил не расширять наше жизненное пространство, а сдать освободившуюся комнату в аренду.

Галя на руках у моего папы. Фото: Виктора Сурина. 1952 год.

Заселилась туда молодая семья из Западной Украины, Виля и Стефа с трёхлетней дочкой Галочкой. Милые люди. Виля работал, кажется, в милиции, а Стефа была домохозяйкой.

Мы с ними быстро подружились, частенько я приходил в их комнату поиграть с Галей. Эта маленькая девчонка так привязалась ко мне, что практически всё свободное время она просила побыть с ней, никуда меня не отпускала.

Галочка показывает, как она меня любит.

Фото: Виктора Сурина. 1952 год.

Родители не возражали, глядя на то, что общение с новыми соседями, благотворно сказывается на моём поведении и развитии. Так вот и возникают в жизни треугольники: Сапроновы меня и Веру обзывали «женихом и невестой», в детсаду мне нравилась Нина Белоусова, а дома по мне скучала Галочка.

Такой расклад вполне компенсировал полное отсутствие сестёр в доме, о чём всегда мечтала мама, всякий раз вздыхая, приговаривала: «Вот, дал бы Бог мне дочку, была бы мне помощницей в доме».

Точно не помню, сколько они прожили с нами в одном доме, возможно год, может больше, и съехали. С тех пор, я о них ничего не слышал.

После отъезда Вили и Стефы с Галочкой, дед Сурин Т.Т. отдал нашей семье большую комнату, которую занимали квартиранты, но забрал себе нашу кухню и переделал её в комнатку для Вовы Логвинова, на период их приезда в отпуск из Германии. Поскольку отпуска у дяди Коли часто не совпадали с летними школьными каникулами, они приезжали в любое время года, а чтобы Вова не отставал от школьной программы, его на это время определяли в нашу школу. Так мы с ним учились вместе в течение месяца, сколько длился отпуск. И так, повторялось несколько раз, пока дядя Коля не получил новое назначение по службе в город Калининград (Кёнигсберг), куда из германского города Шверина они переехали на жительство.

Тётя Надя, приезжая в отпуск в Херсон, всегда привозила с собой чемоданы с вещами, мотками марли, белыми простынями, медицинским инструментом и, конечно, лекарствами для деда Сурина Тимофея Трофимовича – своего отца. Кое-что перепадало и нам. Маме какой-нибудь отрез на платье, дарила и свои вещи, которые уже не надевала. Мне, Борису и Виктору доставались рубахи и штаны, иногда обувь.

Слева на право: Виктор, тётя Надя и Борис Сурины. 9.11.1952 г.

 

Что было велико, мама тут же перешивала и подгоняла каждому из нас по размеру. Но я, все же, по большей части, донашивал вещи старших братьев, перелицованные и перешитые мамой под мой размер. Всегда радовались приезду тётки, это было для всех нас маленьким праздником. Витя всегда их фотографировал на память, дарил им фотографии. Боря с любопытством расспрашивал тётю Надю, и она с интересом рассказывала всякие забавные истории из жизни, и мы подолгу и внимательно её слушали. Это и было неким окошком в иной, прекрасный мир, о котором мы всю последующую жизнь мечтали. Однажды, в очередной приезд, Надежда задержалась в Херсоне и даже устроилась на работу в аптеку на улице Перекопской. Мы с мамой частенько заходили туда за лекарствами, заодно навестить тётю Надю.

Залаял «Тобик», в калитку кто-то стучался, я пошустрее всех, побежал открывать. Это пришла Лиза Сапронова, «подружка» тёти Нади, узнав об их приезде, заторопилась к ней в гости. Ей в ту пору было лет 16-17 и, наверное, оканчивала среднюю школу. С тётей Надей её дружба началась ещё до войны. Лиза любила её больше, чем родную сестру. Частенько наведывалась к ней в гости. У них были свои девичьи разговоры и тайны, которыми они делились друг с другом.

— Лизонька, здравствуй, как я рада тебя видеть, проходи!

— Наденька! – Только и смогла вымолвить Лиза, бросившись к ней в объятья, разрыдалась от счастья встречи.

— Ну, рассказывай же, как ты поживаешь? Как учёба в школе? Придумала ли куда пойти после школы? – И ещё целая вереница вопросов. Переспрашивая, стали рассказывать свои истории наперебой. Надя, разговаривая с Лизой, гладила её великолепные волосы, красиво уложенные и заплетённые в тугую косу, приговаривая, как бы сожалея, что вот у неё стали уже не такие красивые как у Лизы. Понятно, что Лиза в самом расцвете своих лет, какой Надя была десять – одиннадцать лет назад. Для нас их встреча и общение, тоже было прикосновением к счастью двух подруг. Любо было наблюдать за этими двумя великолепными женщинами, поистине русскими красавицами. Запомнилось из рассказа Лизы, что её старшая сестра Лида, встречается с молодым человеком и, наверное, поженятся.

От Адика, из Ленинграда стали приходить письма, в которых он с большой теплотой обращался ко всем нам и особенно к маме. Писал, что учеба даётся ему легко. Начальник училища уже несколько раз обращал внимание на его прилежание и дисциплинированность. Сообщал также, что, наконец, сбылась его мечта детства – поменять имя Адольф на Владимир, в честь своего отца. Он смог это сделать только по достижении совершеннолетия. Уж немало неприятностей имя Адольф приносило ему с детства. И так, мой старший брат теперь назывался Владимиром, но в семье, говоря о нём, ещё долго употреблялось имя Адик. Особенно мама никак не могла привыкнуть. А соседские ребята, став уже взрослыми, так и не называли его новым именем, а по-прежнему — Адик, Адька. Мама с большим удовольствием отвечала на его письма, иногда подкладывала в письмо денежку. Удивительным образом, маме вообще удавалось никого не оставлять без внимания и не забывать. Помнила всех и поздравляла вовремя с днём рождения или с праздниками. Обязательно отвечала на письма. Так, постепенно, образовался своеобразный центр связи, через который от мамы все  родственники и близкие знакомые узнавали известия о других, и делились с ней своими новостями. Как и в Шатрово, авторитет пришёл к маме и в Херсоне. Часто спрашивали совета, к её мнению прислушивались. В то время было принято, посылать поздравления открытым письмом (открыткой) без конверта. Дома скопилась целая подборка разных почтовых открыток и конвертов с почтовыми марками. Начали было коллекционировать, но терпения не хватило и это увлечение постепенно закончилось. Я, какое-то время, тосковал по старшему брату, но постепенно стал привыкать к тому, что в нашем доме детей становилось всё меньше. Разъезжались.

Наступил трудный для советских людей год. Умер Сталин. Бесконечные гудки, леденящие душу, издавали заводы, фабрики, паровозы, пароходы и всё то, что имело хоть какой-нибудь свисток. Страна погружалась во мрак, будто наступал конец света. Люди стали чёрными от горя, ходили притихшими и согбенными. Все плакали. Эта тревога от взрослых, конечно, передавалась и нам, малым детям. По всему городу Херсону были вывешены портреты Сталина в траурных рамках. Проходили стихийные митинги, на которых ораторы призывали народ ещё больше сплотиться вокруг Коммунистической партии и Советского правительства. И наступил конец эпохе. Никто не брался предсказывать, какие события грядут в стране. Запомнился яркий эпизод спора, возникшего между дедом Суриным и его приятелем, поляком, дедом Ковалем. Коваль всегда яростно спорил и всячески восхвалял США, чем деда Сурина раздражал ещё больше, так как он был приверженцем и патриотом России, и верил только в неё. В общем, это были два непримиримых антагонизма. Позже я узнал причину, по которой дед Коваль, придерживался политики США. Оказывается, он в годы гражданской войны уехал в Америку, где жил и работал. А в 30-х годах возвратился в СССР. Основой их приятельства, была вовсе не дружба, а необходимость к «октябрьским» заколоть кабанчика, по поводу чего дед всегда обращался к Ковалю. Тот тем и славился в округе за эту работу. Он её мастерски делал при помощи штыка от трофейной немецкой винтовки. Хорошо это помню, потому что вся «процедура» происходила на моих глазах. Сначала выманивали едой откормленного кабана из хлева, на своё «лобное» место, куда он должен выйти сам. Там ему подстилали камыш, на который он заваливался при почёсывании боков и за ушами. Умиротворив животное, взрослые наваливались на него, крепко держа ему ноги. В это время Коваль ловко наносил удар штыком прямо в сердце, о чём свидетельствовало непродолжительное визжание кабанчика. Затем принимались разделывать тушу и сливать с него кровь. Коваль в это время брал алюминиевую кружку, набирал в неё кровь, вытекающую прямо из раны и тут же выпивал. Для меня это событие было неким фильмом ужасов. Я всегда плакал, так было жаль кабанчика. А однажды, Коваль промахнулся и не попал прямо в сердце, так раненый кабан вырвался от боли и понёсся по двору, все тут же бросились за ним ловить. Вот когда я услышал, как визжит «резаный кабан». Когда поймали, то кровь из него почти вся вытекла. Просто истязание какое-то. Глядя на всё происходящее, мысленно себе твердил: «Когда вырасту, Коваля убью». Тем временем, вынув кабанчику внутренние органы, поджигали камыш и, ворочая тушу на огне, избавляли её от щетины. К тому же сало делалось пикантным, с дымком. Надо честно признаться, когда подавали на стол приготовленную свинину или домашнюю колбаску, я навсегда забывал увиденные накануне кошмары. Еще было лакомство, хлеб намазанный смальцем.

Ещё о соседях. Между нашим домом и Сапроновыми, в доме № 35 (ныне Старостина 36) часто менялись жильцы. Самих хозяев дома я никогда не видел, очень возможно, что в довоенное или военное время их не стало. По всей видимости, дом взяли на баланс местные органы и сдавали его внаем. Когда съехали Полонские, то на их место вселилась семья военного лётчика подполковника Юрия Емельянова (его отчество не знаю, просто называл дядя Юра). У них была дочка Аня, чуть младше меня. Мы с ней подружились, и в скором времени, стал у них частым гостем. Иногда звали меня к столу, покушать с ними. В общем, семья была очень доброжелательная, располагающая достатком.

«…Утро красит нежным светом, стены древнего Кремля, просыпается с рассветом, вся советская земля…» песня раздавалась из всех репродукторов, что в домах и на улицах. В сочетании с ясной солнечной погодой Первомай, казался, ещё краше. В душе клокотала радость. Мама сшила новую рубашку и подогнала штаны братьев под мой рост, накануне купили сандалии. Надев все это, я почувствовал себя человеком. Батя, войдя в комнату, увидел меня в «новом» одеянии, только и произнёс, присвистнув: «Это что, за штыпс с дырочкой?» И погладил по голове. В переводе на наш язык, это означало полное одобрение. До сих пор помню его ладони: огромные, с толстыми пальцами. Это от физической тяжелой работы с металлическими деталями, да к тому же на холоде. Но ладони отца всегда были тёплыми. Перед выходом, Витя сфотографировал нас во дворе у палисадника с сиренью. Мама и отец, надев праздничные наряды, взяв меня за руку, двинулись по улицам, украшенным красными флагами и транспарантами, к центру города, где обычно собирались парадные колонны всех предприятий. У каждого предприятия, как правило, был свой духовой оркестр, который играл свой марш или музыку, от чего над городом висела «праздничная» какофония, придавая особый колорит и настроение всем присутствующим на Первомайской демонстрации. Вот, двинулись колонны к трибунам, и отец посадил меня на плечо, откуда так хорошо всё было видно. Я в восторге выкрикивал приветствия, повторяя диктора, вещающего через громкоговорители на всю площадь Свободы. Правительственные трибуны располагались у огромного памятника Владимиру Ильичу Ленину.

Мама, папа и я. Фото: Виктора Сурина, 1953 г.

 

После прохождения, все заводчане собирались в парке Ленина на кружку пива (может быть и чего покрепче) у буфетов. Мне, конечно, перепадало мороженое и лимонад. Жёны работников нарядные, с красивыми прическами, держались в сторонке, разговаривая о чём-то своём, женском. Затем пошли к площадке аттракционов, там мужчины стали поочередно показывать своё мастерство. Ну и, конечно же, тир. Дали и мне пострелять. Скажу вам, такое удовольствие, так бы и ночевал в тире. Время подошло расставаться, попрощавшись, дружно стали расходиться в разные стороны. Мама предложила сходить к её крёстным, тёте Маше и дяде Вани, на улицу Белинского, навестить и передать им гостинцы. Жили они в доме за центральным базаром, на втором этаже коммуналки, в махонькой комнатёнке, где помещалась узкая кровать и сундук, вместо стола.

Дом в Херсоне, на улице Белинского, где жили мамины крёстные.

Много говорили, вспоминали родственников, кого-то осуждали, в основном мужчин, за чрезмерное употребление алкоголя. Мама к этому всегда относилась осуждающе. Если приходилось ей самой выпить, то могла пригубить только шампанского, которое быстро улетучивалось из организма. Помнится, что и отцу потихоньку повторяла: «Андрюша, тебе хватит, не пей много». В гостях, обычно задерживались до полуночи. Пошатываясь, но твёрдо держась на ногах, отец периодически нёс меня сонного на руках. На Говарда (прежней Почтовой, а ныне проспект Ушакова) родители останавливали такси, и мы ехали домой.

Радовала прекрасная весенняя пора. Распускались сирень и тюльпаны, издавая нежный, сладостный и всеми любимый аромат. Преобразовывая ветшающий дом, с чернеющими старыми оконными рамами и двор с покосившимся палисадником, в некий райский уголок моей жизни. Было раннее утро.

— Саша, Саша! – Услыхал зов своей соседки Анны. Она стояла у забора и через отодвинутую доску показывала что-то в руке.

— Шо?

— Смотри, что я тебе принесла. – Она разжала ладошки и показала медаль и орден.

— Это папины. Хочешь поносить?    — Протянула мне.

— А можно?

— Да. У него много таких. Я ещё принесу. — И помчалась к себе в дом. Через некоторое время вынесла ещё медаль и ордена. Я даже растерялся от таких драгоценностей. А так хотелось надеть и поносить, хоть и тайком. Мой мундир, к тому времени не был даже и в проекте, так что сгодилась майка, в которой я гулял на улице. Посчитав, что цеплять награды на трусы – это не прилично, нацепил всё на майку. Медали приколол, а вот для орденов пришлось крутить дырки. Кто бы увидел это зрелище не пожалел бы – «картина маслом». Две медали: «За отвагу» и «Боевые заслуги»; ордена — «Красной Звезды», «Отечественной Войны» и «Красного Знамени», растягивая изо всех сил мою майку, свешивались ниже пупа и приятно позвякивали во время строевого шага. Моё оружие составляла дощечка, походившая на винтовку, удачно выломанная с палисадника. Мы с Аней настолько увлеклись, что не заметили, как проснулись и уже бодрствовали взрослые, подсматривая тайком из окон за моим парадным маршем босиком по двору, с надутым для солидности животом, так как военная грудь к тому времени ещё не выросла, как, в прочем, и всё остальное. Так, я отметил День Победы! Видимо, насмотревшись на детский спектакль, вышел во двор дядя Юра.

— Сашка! А не рановато ли ты нацепил государственные награды? Их ещё заслужить надо. – И деликатно предложил возвратить ордена и медали их владельцу. Семья Емельяновых, была доброжелательна к соседям, но близкой дружбы ни с кем не устанавливала и к себе в гости никого не приглашали. Но для меня делали исключение, позволяя приходить (чаще, просто, через забор, отодвигая доску) поиграть с Аней или послушать бабушкины сказки. Кстати, её бабушка пекла великолепные пирожные. Поскольку, мне редко перепадало их попробовать, тем вкуснее они казались. А чаще было, что Аня звала меня к себе, пока ещё взрослые спали, я пролезал сквозь забор, и на веранде она мне намазывала кусок белого хлеба коровьим маслом. «И почему не я их сын?» — Так думал в то время. Несколько лет спустя, как-то зашёл разговор с отцом, в котором я спросил, где его награды за войну. На что он отшутился: «Воевал? Да, с бабами в кукурузе я воевал!». Помню, что у отца и мамы были одинаковые медали «За Победу над Германией». На её лицевой стороне изображен Сталин и вычеканены слова: «Наше дело правое мы победили». Эту медаль носили на колодочке, обтянутой георгиевской лентой. Как говорится: «Медаль за бой, медаль за труд, из одного металла льют». Хоть, видимо, отцу и не было чем похвастать из боевых случаев, а возможно не хотел, но от этого его участие в войне не умолялось, так же как и мамы, проработавшей в тылу в тяжелейших условиях, за это их и наградило Советское Правительство. Светлая им нынче память в наших сыновних сердцах. Такое получилось нелирическое отступление.

Вот, она такая награда, которой были удостоены, отец и мама. Они никогда их не надевали. Вообще, фронтовики не надевали свои награды.

Я не помню многих событий в стране после смерти Сталина, тогда был ещё мал. Но некоторые эпизоды врезались в память, потому что, даже на взрослых наводили ужас. Вечерело. Мама разогрела ужин, поели. Каждый занялся своим делом. Я, как обычно, выстраивал подобие домов и улицы, по которым «ездил» на машинках из пластилина. Во дворе беспокоился пёс Тобик, время от времени своим лаем нарушал тишину. Издалека доносилось пьяное пение. Чем ближе, тем отчётливее были слышны пронзительные выкрики: «За Родину, за Сталина! Вперёёёд!». Это Паша возвращался с работы домой к своей кореянке. Их небольшой домик на углу Старостина и Сивашского, примыкал к «пожарке». Мама тяжело вздохнула и еле слышно проронила, — Господи! Опять жену колотить будет, пьяница несчастный. Потом всё стихло. Вечер проходил и уже стали готовиться ко сну, как вдруг с улицы раздался шум бегущих людей и просьбы о помощи, переходящие в мольбу отчаявшихся. Мама испугалась, и попросила отца побыстрее закрыть ставни. Для этого надо было выйти на улицу закрыть ставни, подкрепив их металлической полоской, стержень от которой, через отверстие в оконной коробке, сквозь стену пропускался внутрь дома и там закреплялся. Такая конструкция не позволяла со стороны улицы произвольно открыть ставни. Отец выбежал на улицу и закрыл ставни, а вместе с ним с улицы к нам во двор заскочили девушка и молодой моряк (как потом рассказывали – курсант мореходки). Едва успев запереть калитку, как кто-то с улицы стал ломиться к нам, рассыпая бранные слова в адрес молодых, угрожая «посадить их на пику». Взобрался на ворота и готов был перемахнуть во двор, не обращая внимания на злобный оскал и рычание дворняги Тобика. Отец не растерялся, схватив вилы, «вежливо» пригласил непрошеного гостя поговорить по-мужски, а заодно отведать «хозяйского гостинца». Глядя на своего отца в той обстановке, спокойного и смелого, я понял, что живу под надёжной защитой, и возгордился. Бандюга Митька, дом которого был на нашей улице, от нас через квартал, оценив расклад не в свою пользу, слез с ворот, сунув финку за голенище сапога, с руганью и угрозами пошёл дальше по улице. Оказалось, что его совсем недавно выпустили из тюрьмы. Молоденькая парочка рассказала, что они возвращались с танцплощадки парка им. Ленина, как этот бандит стал приставать к прохожим, отбирать у них вещи и деньги, а кого-то даже пырнул ножом. А потом погнался за ними. Сколько они у нас пробыли, я не помню, так как уснул раньше. В общем, басота пошла в разгул. Граждане страны хлебнули кровушки от так называемой ворошиловской амнистии, по которой были освобождены уголовники из мест заключения. Читатель, наверное, догадался, что события подошли к «холодному лету 1953 года». Дальше – больше. Следующий же день был взбудоражен слухами о дерзком ограблении промтоварного магазина, который на углу Перекопской и Сивашского. Вслед за этим были ограблены бакалейный магазин и гастроном «Лидия Архиповна» на Перекопской. Милиционеры Третьего отделения милиции, что на улице Хороводной, металась в поисках бандитов и воров. Количество преступлений нарастало, а сотрудников не хватало. Среди горожан нарастало напряжение и недовольство бесчинствами и разбоем, понаехавших и выползших из подполья банд. Неразбериха, происходившая во властных структурах, была преступникам только на руку. Практически никто не был задержан, из-за чего жалобы и заявления от пострадавших и свидетелей резко сокращались. Люди, просто стали бояться «высунуть» нос на улицу.

Из военно-политического обозрения: «24 марта 1953г. Лаврентий Берия пишет записку в Президиум ЦК КПСС, с предложением провести в местах заключения амнистию среди осужденных. Предлагалось, освободить тех, кто не представляли для населения особой опасности и получивших за свои преступления срок до 5 лет, осужденных независимо от срока наказания за должностные, хозяйственные и некоторые воинские преступления, женщин, имеющих детей до 10 лет, беременных женщин, несовершеннолетних в возрасте до 18 лет, пожилых мужчин и женщин, а также больных. Указ Президиума Верховного Совета СССР об амнистии был принят 27 марта 1953 года, и согласно ему подлежало освобождению из лагерей и тюрем 1 181 264 человека из 2,5 миллиона осужденных. Но эта широкомасштабная амнистия, затеянная Берией в целях поднятия собственного престижа, проводилась в жизнь бездарно. В результате преступной халатности многих начальников лагерей и тюрем на волю были выпущены сотни опасных преступников. И в связи с тем, что паспортные ограничения были сняты в 340 городах Союза (кроме Москвы, Ленинграда, Кронштадта, Севастополя и Владивостока), криминогенная обстановка в стране резко обострилась. Многие города страны в буквальном смысле слова перешли на режим чрезвычайного положения. Даже в Москве было неспокойно. Сотрудники МУРа работали круглосуточно, отлучаясь, домой лишь на несколько часов. Почти все сыщики работали на улицах города, опытным глазом определяя блатных. К осени вал преступности, захлестнувший столицу, был сбит».

Вдобавок ко всему, милиция стала хватать на улицах военнослужащих, за отказ приветствовать сотрудников МВД, старших по званию, и доставлять их в отделения для разбирательства. Это была последняя капля терпения на произвол со стороны милиции. На выручку своим сослуживцам, солдаты гарнизона приехали на грузовиках к Третьему отделению милиции, сотрудники которого к тому времени заперлись и забаррикадировали входную дверь, в надежде отсидеться до прибытия подкрепления. Но это им не помогло. Военные в считанные минуты выломали решётки окон, проникнув внутрь. Говорят, даже были слышны выстрелы. Отобрав оружие, избили милиционеров, связали и заперли их в камерах, вместо своих сослуживцев. И с «победой» возвратились в свои части. В общем, шуму и последующих разборок было много.

Приближались школьные каникулы. Мама старалась устроить нас в пионерлагерь. Путёвки выделял профсоюз на Стеклотарном заводе и отцу выделили всего две путёвки, хотя записывался на три. Родители решили отправить Бориса и меня, а Виктор оставался дома, так как по путёвке в пионерлагере он был в прошлом году. Тем более, ему 7 июня исполнялось 16 лет, и таких взрослых по путёвкам уже не направляли со школьниками. Разве что, только в качестве пионервожатых. И вот, меня с Борисом мама стала собирать. У каждого была своя котомка или чемоданчик с вещами и завтрак в дорогу. Прибыли к месту сбора на речной вокзал, откуда отправлялся речной трамвайчик до Голой Пристани. Мама нас обняла, поцеловала и с благословением отправила на катер, строго наказав Борису хорошенько присматривать за мной на отдыхе. Путешествие на речном трамвайчике было не продолжительным, но запомнившимся. Мы прохаживались с носа в корму и обратно, рассматривали капитанскую рубку снаружи, а подниматься туда, было категорически запрещено. Мальчишеское любопытство перехлёстывало через край. На все смотрел горящими, жадными глазами, будто боялся что-либо упустить. Мне там нравилось буквально всё: и шум винтов, и запах дизеля, и множество трапов и переходов, и леера, сохранившие ещё в себе запах краски и сурика. Всё наблюдаемое, распаляло моё детское воображение на столько, что, порой казалось, будто я сам управляю этим катером. Проходя узкости по рукавам дельты Днепра, чуть не задевал свисающие к воде ветви ивы, поднимали высокие волны, которые обильно заливали прибрежные участки суши. Попадающиеся нам на пути лодки и каюки, раскачивались на волнах катера, словно бы игрушечные. Вот-вот перевернутся, но всё же какая-то сила их удерживала на плаву. Так мы прибыли на Голую Пристань, где нас ожидала колонна грузовиков, для дальнейшего следования в пионерлагерь «Парижком». После небольшого санитарного перерыва, под руководством воспитателей и пионервожатых стали погружаться на машины. Борису на тот момент было 13 лет, и ему предстояло ехать со своим отрядом. Нас разделили. Я не был готов к такому повороту событий, тем более мама наказала строго следить за мной, и я разревелся, взывая вернуть мне Бориса. Подошла воспитательница, узнав, в чём дело, быстро всё уладила, разрешив мне ехать с братом и его отрядом, на американском студебеккере. Некоторым отрядам достались наши ЗиСы. Разместившись по машинам, двинулись в путь, по пыльным степным дорогам, под палящими лучами солнца, но с песнями. К концу пути, лиц не возможно было разглядеть, как у шахтёров, блестели только глаза. На зубах поскрипывала сладковатая дорожная пыль, в носу не разбери что, горло першило.

Прибыли на место, выгрузились, построились по отрядам и марш на море. Море – чудо дивное, безбрежное. Удивился, как так у такой широкой речки и не было берегов. В море, отмывшись от дорожной пыли, по возвращении в лагерь, все приняли душ из пресной воды. Дали возможность уложить свои вещи и переодеться в сухие одежды. После чего горнист протрубил всем на обед. Так началась моя лагерная жизнь уже в своём отряде. Первое время, я ещё изредка подходил к Борису, чтобы побыть вместе, но когда обвыкся, то играл уже со своими ребятами в отряде. Почти каждый день были прогулки к морю. В ранние часы, солнце весело играло в спокойных водах, ещё больше ослепляя глаза. Ни облачка на небе. Столь голубое небо и голубое море, склеенные не видимой линией где-то далеко на горизонте. После ночных приливов-отливов, вдоль всего побережья, на песчанике, оставалось множество медуз, которые, разлагаясь на солнце, издавали нестерпимо солёный запах. Как оказалось, это и были дыхательные лечебные йодистые процедуры детям для лёгких. В лагере проводили также увлекательные военно-патриотические игры «Звёздочка», «Знамя» и другие. Ребята проявляли настоящие геройские качества, настолько серьёзно относились к игре, беспрекословно подчинялись и выполняли задания своих командиров. Смена подходила к концу и заканчивалась большим пионерским костром. Время пролетело, как одно мгновение. Никто не хотел уезжать, настолько мы сдружились, некоторые плакали при расставании. Но время неумолимо, и настала пора возвращаться домой. А дома уже ждал нас сюрприз, в отпуск из Ленинграда приехал Адик, имя которому теперь Владимир.

Владимир Сурин (слева) с товарищем. Фото: осень 1953 г.

Он перешёл уже на третий курс и, естественно, на форменке были пришиты три нашивки в виде «галочек», над которыми красовалась шитая золотом пятиконечная звезда. На квадратных курсантских погончиках золотистые якоря, которые на всю жизнь вскружили мне голову, до чего же красивыми они были. Так определилась моя мечта — стать курсантом, как старший брат. Все настолько рады были его приезду, и особенно мама. Она не могла налюбоваться им, с гордостью рассказывала своим коллегам о своём старшем сыне. Об Адике только и было разговоров. Для меня же, именно с тех пор, он стал кумиром, примером и мечтой.

Володя в отпуске посетил почти всех наших родственников и близких знакомых, так сказать «показался» курсантом. Но больше времени он проводил с Козинцевыми, ездил с ними на дачу, помогал по хозяйству. К этому времени дядя Петя демобилизовался и работал в горисполкоме. Он очень любил Володю и относился к нему как к своему сыну. Тоже гордился тем, что он продолжил их флотскую династию. Они подолгу беседовали на морские темы, дядя Петя уже по-взрослому с ним разговаривая, спрашивал и его мнение, а как он, Володя, думает. Расспрашивал его о Высшем Военно-морском училище имени Ф.Э. Дзержинского, о его будущей профессии. Делился с ним и своим опытом. В общем, со стороны – это беседа отца и взрослого сына. Володе нравилось бывать у Козинцевых, тем более что там подрастала их дочь Танечка, к тому времени превратившаяся в восемнадцатилетнюю прекрасную фею. Там, как бы другой мир, ему было намного интереснее и приятнее. Мама не возражала против его посещения Козинцевых, но в глубине души всё же немного ревновала.

Однажды, мама послала Володю в магазин «Лидия Архиповна» купить хлеба. Возвратился он домой с покупкой и с фингалом под глазом. Банальная история. Он как «ленинградец» вступился за старушку, когда один нахал оттеснив женщину попытался купить хлеб без очереди. Нахал оказался «из бывших заключенных», ударил Володю первый, но в ответ получил сдачи. Затем он скрутил хулигана и сдал дежурному милиционеру. Из очереди, с благодарностью поддержали Володю и добровольно вызвались быть свидетелями, если понадобится.

Ещё про магазины того времени. Мама зачастую брала меня с собой в магазин, где приходилось подолгу стоять в очередях. Поставив меня в одну очередь, сама становилась в другую. Таким образом, сокращая время на покупки, либо покупая на двоих. Народу в магазине всегда было битком. Стоя в очереди, люди делились городскими новостями, да и личными, кто-то выяснял «отношения», нередки, бывали и скандалы. Надо сказать, что драки на публике становились редкостью, строго пресекались и милицией и самими гражданами. Я любил заходить в магазины, особенно в гастрономы. Какой там был запах! Взвешивая на весах, например, колбасу, продавщица, видя с покупателем ребёнка, старалась подкладывать небольшие кусочки, как бы для точного веса. На самом деле, это делалось с умыслом, чтобы, отойдя за угол, мама могла дать кусочек колбаски ребёнку.

Дом «Лидия Архиповна», где были «Гастроном» и магазинчик «Хлеб».

 Когда-то, в старые времена, весь наш квартал принадлежал барыне Гаранже (Багненко) Лидии Архиповне, с внучатым её родственником, Славой Багненко, учился и дружил мой брат Борис. Славу, ребята с нашей улицы, в том числе Сапроновы, чаще называли Гаранжа, а не по имени.                                                  У него, одного из первых появился велосипед «ХВЗ», мгновенно став мечтой всех мальчишек. В городе стали продавать велосипеды и других марок, таких как «Пенза», «ЗиС», но стремились «достать» непременно «ХВЗ».

Не вспомню, с какого времени у ребят появились гитары. У нас тоже, мама купила Борису гитару. Все юноши, со своими гитарами, часто собирались у наших ворот, или у Сапроновых. Разучивали романсы и песни. Играли на семиструнках, с переборами, на «цыганский» манер. Просто бренчать по струнам, считалось дурным тоном. Получалось очень красиво. Приходили с гитарами: Лёнька рыжий и Вася длинный с Сивашского, Слава Багненко с Перекопской, Вова Скакун и Юра Кудря с пожарки и, конечно, Коля Сапронов и Боря Сурин. Ведущим был Лёнька, у которого лучше остальных звучали переборы. Иногда в игру подключался Гарик, друг Виктора. Сам же Виктор на музыкальных инструментах не играл. Ребята наигравшись, оставляли гитары и уходили «в город» погулять. Тут-то и наступало моё время блаженствовать. Брал в руки гитару, сначала, что-то на слух подбирал, но со временем стал хорошо подражать старшим, стараясь играть с переборами. Где-то, к пятому классу, уже довольно прилично получалось, а игра на скрипке к тому времени была окончательно заброшена.