Глава четвертая
9.
Коммандер Гай Молдин не страшился призрака старости. Он лучше, чем кто бы то ни было, знал, что палубные летчики редко доживают до пятидесяти.
Два года назад он совершил посадку на аварийный барьер. У «Викинга» не выпустился посадочный гак, и самолёт был пойман в капроновые сети типа «баррикада». При этом Молдин разбил лицо. У него был поврежден тройничный лицевой нерв и мышцы правой половины лица перестали действовать. Он улыбался криво. Виски приходилось пить по-русски — залпом, запрокидывая голову, иначе все выливалось из незакрывающегося уголка рта. Спал он с открытым правым глазом. Все это было премерзко.
Из палубной авиации он перешел в плавсостав и поступил в школу специалистов атомного флота.
Три раза в неделю он ездил из Норфолка в Портсмут, посещая фешенебельную косметологическую клинику доктора Жерве. Ему шлифовали рубцы на лбу и подбородке, делали пересадку носовых хрящей, а главное — оживляли тройничный нерв. Мимической гимнастикой с ним занималась жена владельца клиники мадам Жерве — красивая чуть полнеющая блондинка. Она родилась на Аляске, и, родители-геологи дали ей чукотское имя — Эмилен. Но оно звучало вполне по-английски и напоминало Эми — любимая.
Они сидели вдвоем перед зеркалом, и Эмилен ласково уговаривала его:
— Подними бровь. Выше! Ну, пожалуйста. Сейчас все получится. Не волнуйся. Все прекрасно.
При этом она помогала ему мизинцем. Она массировала ему щеку, круговые мышцы рта, правую бровь.
Боже, какой чарующий аромат источала она. Такой аромат не создаётся одними лишь духами. Его букет собирается годами, ибо годами надо принимать ванны с дорогими шампунями, носить белье, подсвеженное листочками вербены, годами надо втирать в кожу драгоценные кремы и подносить к губам изысканные вина.
Гай Молдин десять лет поднимал с палубы самолёты, и десять лет он не знал, что такое робость перед красивой женщиной. Но мадам Жерве дорожила своей репутацией в клинике мужа, и роман их не пошел дальше осторожного поцелуя, которым Эмилен разрешила Молдину поблагодарить себя после успешного завершения курса мимической гимнастики. Бровь поднималась, глаз закрывался, виски не проливалось…
Несколько раз они встречались в загородных ресторанчиках, но после милых бесед за столиком Эмилен захлопывала дверцу своего «ягуара» и срывалась с места, как палубный штурмовик. Молдин эскортировал её на верном «форде» до поворота к клинике.
За день до выхода «Колумба» в Меди[15] она позвонила ему на корабль и сообщила, что улетает с мужем в Старый Свет, и, пока Жерве будет закупать в Париже новое оборудование, она проведет месяц в Неаполе, и, если Молдин сможет её навестить, она ему будет очень рада.
«Сможет навестить…» Не в круиз же он, в самом деле, отправляется! Попробуй вырвись с боевого патрулирования! Все равно что отпроситься из траншей на побывку. Лучше бы она не звонила…
В Средиземном море танталовы муки коммандера достигли апогея. Он сходил с ума при одной лишь мысли, что вот эта волна, только что плеснувшая в борт авианосца, быть может, пришла с неаполитанского пляжа, где ласкала тело Эмилен.
Ему приходили в голову фантастические идеи — угнать палубный самолёт и сесть в неаполитанском аэропорту. Такой бред мог возникнуть, наверное, только от чуингам-тоника, который Молдин жевал беспрерывно, пытаясь хоть чем-то умерить свою ярость.
Ни одна женщина в его жизни не вызывала такого горького сожаления от невозможности быть рядом, как Эмилен, шепнувшая в трубку: «Я буду очень рада видеть тебя». Молдин не знал названия этому чувству, потому что с курсантских времен смеялся над словом «любовь».
И когда перед входом в Джиб (Гибралтар) вице-адмирал Андрюс объявил приз тому, кто первый обнаружит подводную лодку — тысячу долларов и месяц отпуска, Молдин понял, что ему делать. Он испортил отношения с командиром, обратившись через голову кэптена к адмиралу, но зато флагман благословил его на «свободную охоту».
Молдин знал, где и как искать подводные лодки. Молдин был уверен, что он найдет подводную лодку. И пусть не месяц, хотя бы день вырвет он у Комптона, но этот день он проведет с Эмилен так, что чертям станет жарко!
10.
Из дизельной дистанционки Мартопляс перебрался в жилой отсек, где на дверце родной каюты сияла латунная табличка: «Командир БЧ-5»; затем пролез в центральный пост.
— Кэп наверху? — спросил он у штурмана, чья рубка соседствовала с трапом на мостик.
— У себя в каюте! — ткнул Васильчиков карандашом в носовую переборку. И механик, согнувшись, переносит ногу в круглый лаз офицерского отсека.
В кают-компании доктор распаковывает дорожный микроскоп, напевая себе под нос. Дверца командирской каюты отодвинута. Видна ссутуленная абатуровская спина, обтянутая ярко-синей тропической курткой. Золотые погоны сломаны в плечах. Круглый затылок высеребрен чудно кольцами.
Мартопляс медлит. Похоже, что он пришёл стрелять в спину.
Механика оттесняет доктор:
— Товарищ командир, у Данилова идиосинкразия к новокаину. Абсолютная непереносимость…
Абатуров не оборачивается, утопив голову в нахохленных плечах.
— Ты в своём деле дока, и я тебе не советчик… Пусть кричит, но чтоб встал на ноги, как огурчик!
Данилова, прикрытого простыней, проносят на носилках под сочувственные взгляды центрального поста, просовывают в лаз второго отсека…
Абатуров поворачивается, замечает механика, и на лице его застывает гримаса тоски — так смотрят на почтальона, когда ждут недобрых вестей. Мартопляс откашливается. Он сам не узнает свою наигранно-бодрую скороговорку:
— Обстановка такая, товарищ командир: левый дизель пашет нормально, на правом перебрали форсунку, готовы к пуску. Средний собираем. Насчет топлива в голову не берите. Добавлю присадки, похимичим с фильтрами. Выгребем!
— Добро, мех, — шумно вздыхает Абатуров. — Правый на зарядку. Батарею до полной плотности, и будем погружаться.
— Есть.
На глубине лодка ни разу не качнулась, не дёрнулась, и всё же операция длилась два с половиной часа. Доктор оправдывался: аппендикс оказался не на штатном месте, пришлось порыться, пока нашёл. Теперь эти полтораста минут надо было наверстывать изо всех лошадиных сил дизельной «тройки».
Всплыли и понеслись, загнав стрелки тахометров под красные ограничители. Лодка шла полным надводным ходом. Море прогибалось мягко, не образуя валов, и так же плавно вздымалось, точно и ему тоже было трудно дышать в такой зной.
Я отдраил дверь в дизельный отсек. В лицо пахнуло жаром горновой печи. Обычно, когда идешь в корму, стараешься пройти моторный отсек как можно быстрее. Hо сейчас именно здесь, в пятом, решалась судьба нашего похода. Сбавь обороты хотя бы один дизель, и нам уже не вырваться из «Золотой сети»…
Плечи мотористов, одуревших от жары и грохота, блестят от пота, на лицах — одно желание: скорее бы под воду. Лишь у вахтенного в глазах мелькает тень любопытства: чего это зама принесло? Он толкает локтем Соколова, старшину, тот нехотя оборачивается и для проформы кричит: «Смирно!» Я это угадываю по движению губ — уши забиты грохотом плотно и колко, как стекловатой.
Во взгляде Соколова тот же вопрос: «В чем дело? Что не так?»
Да так, все так!… Вы настоящие парни! Не знаю, кем надо быть, чтобы выстаивать такие вахты… Я пришёл лишь сказать, что сейчас надо выжать из дизелей всю мощь — до последней лошадиной силы. Но говорить бесполезно: я не слышу сам себя, слова тонут в адовом грохоте. Оглядываюсь по сторонам. Раскладной столик, за которым мотористы обедают, накрыт контурной картой в рыжих соляровых пятнах. Качается подвешенный к трубопроводу чайник… Стоп! Карта! Я пробираюсь к столику, отыскиваю район нашего плавания и подзываю старшину. У него торчит за ухом синий карандаш. То, что надо. Я рисую острый клин авианосца в окружении мелких треугольничков — кораблей охранения, прочерчиваю полосу поиска и зоны действия гидролокаторов. Мотористы сбились у столика — кто с ветошью, кто с ключом… Смотрят с любопытством: штурманская рубка далеко, да и вход в нее не каждому разрешен, а тут все как на ладони. Рисую утюжок нашей подлодки и жирную стрелу курса, по которому мы выходим из полосы поиска. Все довольно зримо, но уж очень отвлечённо. Схема есть схема… Тогда я набрасываю сеть, в ячейках которой бьется рыба-субмарина. Вот теперь дошло: на чумазых лицах кривые усмешки. Старшина берет у меня карандаш и переделывает лодку в кукиш, обращённый к авианосцу. Матросы смеются, смех их беззвучен в железной стукотне разъярённых дизелей.
11.
На фюзеляжах всех машин противолодочной эскадрильи «Колумба» изображён нетопырь с распростёртыми перепончатыми крыльями. Так же как летучие мыши, палубные самолёты отправлялись на охоту ночью, и поиск добычи они вели одинаково — с помощью локации. Даже профиль полета «Викингов» — с резкими взлетами и пике почти к самой воде — разительно напоминал воздушные скачки рукокрылых.
В ангаре Молдин сам выбрал себе машину — хорошо облётанный «Викинг». Он сам выбрал себе штурмана-оператора первого лейтенанта Рольфа. Рольф, несмотря на свои щенячьи двадцать пять, носил гонг (медаль) за Вьетнам и состоял членом клуба золотой рыбки, куда принимали только тех удальцов, кому доводилось катапультироваться в море.
Они взлетали в два часа по полуночи. Чёрную рыбку легче всего обнаружить ночью, когда она всплывает на звёзды, а также взять воздуха и подзарядить батареи.
Формально Молдин не имел права на ночной полет, не совершив тренировочного взлета с палубы. Но командир авиакрыла не стал занудствовать, ибо понимал, кто поднимается в воздух.
— Ахтунг, ахтунг, в небе Гай Молдин! — шутливо бросал он в эфир, как в те добрые времена, когда Молдин командовал эскадрильей «Викингов».
В огромных палубных зеркалах — индикаторах посадки — сиял бугорчатый шар луны. Чёрное небо было вымощено золотом звёзд. Хорошая ночь, лётная.
Молдин поудобнее устроился в чаше кресла, утвердил затылок в подголовнике, подобрался в томительном ожидании толчка.
Оба двигателя уже ревели…
«Эмилен, с именем твоим возношусь!» — мелькнула молитвенная мысль, и Молдин не счел её сентиментальной.
Старт!
Тело вмялось в ложе спинки с чудовищной силой. Молдину показалось на миг, что глазные яблоки вдавились в сетчатку.
Он ослеп и обездвижел на секунды броска. Первыми ожили руки: с преогромным усилием они удержали штурвал во взлетном положении. Потом тяжесть плавно отступила, и Молдин жадно вздохнул. Как быстро отвыкаешь от перегрузок!
В стеклах «оранжереи» — прозрачного колпака кабины — роились граненые южные звёзды. Они уходили вниз и вправо. Гай закончил левый разворот и наградил себя новой таблеткой тоник-гамма. Хорошая штука, успокаивает нервы и обостряет ночное зрение.
— Как поживаешь, Рольф?
— О’кей! — откликнулся штурман.
Молдин прибавил газу и по кратчайшей прямой пересек район воздушного поиска, в котором со старанием школяров звено «Викингов» выписывало магнитометрические галсы. «Ищите, мальчики, ищите!»
12.
Тяжёлый всё-таки народ собрался в старшинской. Марфина туда на аркане не затянешь. Только спать приходит. Да ещё когда баталер Стратилатов гитару свою берет. Песни-то у него все складные — про подводницкое житьё-бытьё.
Зачем нам жены,
Зачем нам дети?
Земные радости не для нас!
Всё, чем живем мы сейчас на свете,-
Немного воздуха и приказ…
Насчет жен и детей он чуток перебрал. А вот воздуха — это точно — маловато. За воздухом — ещё никем не дышаным, терпким от морской пыли, чистым и холодным, как родниковая вода, — надо подниматься по стальному колодцу наверх, и то в глухую заполночь, когда лодка всплывает, погасив бортовые огни, когда акустик и радиометрист, прослушав глубины и эфир, доложат, что горизонт чист, когда сам командир, торопливо вскарабкавшись на мостик, убедится своими глазами, что вокруг ни огонька, только тогда разрешит выход в тесный закуток обтекателя рубки — по одному из отсека на пять минут… И нет ничего слаще и пьянее этого воздуха, украденного у сторожащих ночной океан патрульных самолётов и противолодочных кораблей. И хватаешь его жадными губами во весь размах легочных крыл до тихого звона в ушах, до круговерти петушиных хвостов в глазах. Правда, чаще всего долгожданную эту усладу отравляли курильщики. Засунув в рот по три сигареты, они дымили нещадно, пытаясь накуриться впрок. Некурящее меньшинство, ворча, отступало в кормовую часть обтекателя, где из-за колоннады выдвижных устройств несло гальюном, мокрой ветошью и соляром. Но все же Костя приспособился. Как только лодка всплывала в позиционное положение и в центральном посту начиналась легкая суматоха — готовились к выходу на мостик астрономический расчет, команда по выброске мусора и прочий дежурный люд, — Марфин боком-боком пробирался в боевую рубку, вроде как проведать мичмана Стратилатова на вертикальном руле, и, перекинувшись с ним парой фраз, бесшумно и шустро одолевал остаток пути наверх. Там, укрывшись от ока вахтенного офицера в густой как деготь тьме, он вволю дышал свежим воздухом, пока продували выхлопными газами балласт, пока брали звёзды и выбрасывали мусор, пока не поднимались наконец клятые курильщики.
В этот раз ему также удалось проскользнуть незамеченным. И Костя, порадовавшись своей ловкости, протиснулся между маслянистыми стволами перископов в боцманскую выгородку, где хранились швартовы и запасной буксировочный трос. Здесь же было прорезано в обшивке и квадратное отверстие, наподобие печной вьюшки.
Костя сидел у распахнутого оконца, наслаждаясь одиночеством и созерцанием махровых южных звёзд. Небо походило на стол гранильщика алмазов, так густо сверкало оно драгоценными крупинками. Страшно было вдохнуть посильнее: того и гляди, захватишь в легкие звёздную пыль. Ночной горизонт отбивался четко, как край гранитной плиты. Всходила луна, и её бугристый желтый глобус висел в чёрной пустоте так близко, что казалось, до него можно было дотянуться рукой.
Костя очень хорошо запомнил и это небо, и притихший океан, и эту луну, потому что потом…
Потом он услышал, как вверху, за спиной, — на мостике — крикнул динамик переговорного устройства, и испуганный голос метриста прокричал:
— Наблюдаю работу самолётного локатора! Сила сигнала три балла!
— Стоп дизели! — заторопился командир. — Все вниз! Срочное погружение.
Марфин секунду ещё сидел, лихорадочно соображая, откликнуться ли ему сейчас или попытаться добежать до люка прежде, чем нырнет в него командир. Выбрал последнее, вскочил, зацепился за железо, рванулся, оставив клок кителя, пропихнулся между перископами, взлетел через приступочку в лобовую часть ограждения — и оцепенел перед крышкой задраенного люка, глухой и тяжелой, как надгробная плита. Тогда Костя закричал срывающимся голосом — точь-в-точь каким он взывал о помощи в дурных снах, — заколотил по стальному кругляку каблуком, но тут снизу что-то охнуло, зашипел вырывающийся из воды воздух, дырчатая палуба подалась вперед и пошла вниз. В ту же секунду ноги Марфина оказались в воде и люк — заветный вход в мир тепла, света, жизни — скрылся под бурлящей воронкой. Вода очень быстро подступала к поясу, к груди, к горлу, и Костя забарахтался поближе к вырезу в крыше ограждения. Вырез этот, довольно просторный. опустился сам собой, и Марфин, пронырнув сквозь него, закачался на мелких волнах, которые только что созерцал сверху, из роскошного своего убежища. Как ни был он ошарашен случившимся, все же заметил, как прямо под ним не очень глубоко забрезжило фосфорической зеленью гигантское веретено. Контуры его быстро размывались, свечение меркло, но Марфин засек направление исчезнувшей субмарины и изо всех сил поплыл за ней, как бегут пассажиры, охваченные первым порывом отчаяния, за набирающим скорость поездом. Он беспорядочно молотил руками, не чувствуя больше едкой горечи морского рассола. Луна расстилала по воде не дорожку даже — широченный проспект, и Марфин поплыл по нему, вцепившись взглядом в ноздреватый шар — единственный предмет в бескрайней пустыне океана. На миг ему показалось, что он непременно доплывет до него, обхватит руками и закачается, как на спасительном буе.
«Не дури!» — приказал себе Марфин и смятение сразу же приутихло, будто в дело вмешался голос постороннего существа, которое знает, что и как сейчас делать. Для начала надо сбросить намокшие китель и брюки и грести поэкономнее. Конечно же, в отсеке очень скоро обнаружат его отсутствие, лодка всплывет, развернется, включит прожектор; не шторм же ведь, и луна — вон какой светильник! — отыщут, поднимут на борт, разотрут спиртом, да ещё и глотнуть дадут. Потом, известное дело, «выговорешник» вкатят, а то и НСС. Да хоть бы в тюрягу засадили, лишь бы не барахтаться посреди океана, лишь бы жить!…
Тельник Марфин сбрасывать не стал — бело-полосатое пятно легче заметить. Только бы судорога не свела.
Утопленника Марфин видел лишь один раз, но запомнил на всю жизнь, как у едимоновского дебаркадера доставали парня, свалившегося с пристани по пьянке. Вначале в коричневатой темени волжской воды что-то тускло заблистало — золотые часы на окоченевшей торчком руке,- затем появились бледно-голубое, как бы озябшее лицо с фиолетовыми губами и страшная физиономия водолаза-спасателя А отсюда никакие водолазы не достанут — глубины километровые.
Марфину опять сделалось страшно, и он изо всех сил заколотил руками и ногами, точно рядом была отмель и до нее можно было добраться. Он яростно раздвигал ставшую такой вдруг неподатливо вязкой воду, задирал голову — беpёг от нее рот и ноздри, — но она, соленая и горькая, ни чуть не уставала смыкаться, где разрывали её руки.
И ещё подхлёстывала обидная мысль: насмешник Фролов, узнав о его, Костиной, гибели, скажет что-нибудь вроде: «Ну вот, подводник — от слова «подвода». И до Ирины так дойдет…
Ну уж нет! О мертвых плохо не говорят. Лесных не позволит, да и боцман вступится. За ужином разольет мичман Ых вино по стопкам и скажет: «За помин души Константина Марфина… Хороший кок был!» «Человек», — поправит его боцман. А поправит ли?
Марфин выбился из сил — ноги тянуло книзу. Оставалось последнее средство — перевернуться на спину и полежать на воде, если не будет захлестывать лицо. Он с трудом добился равновесия и открыл зажмуренные веки. Тихо охнул: «Эк ведь вызвёздило!»
Созвездия переливались всюду, сколько могло поместиться в распахнутых глазах. Ковш Большой Медведицы торчал в искряном мерцалище, словно половник во щах. Его-то только и смог отыскать Марфин. Сколько раз собирался сходить к штурману, попросить, чтобы показал, где какая звезда, так и не удосужился…
Как-то на всплытии Марфин нечаянно подслушал разговор штурмана с доктором.
— всё-таки в море, — уверял старший лейтенант, — самая гигиеничная смерть. Никакого тебе гниения, запаха, червей… Рыбки скелет в два счета обгложут, и извольте радоваться — вы снова частица великого биоценоза.
— Ну, Виктор Сергеевич, — противился доктор навязанной теме, — опять на любимого конька потянуло!
— Нет, ты сам посуди. Хоронить в море куда разумнее.
— Правда, «не скажет ни камень, ни крест, где легли…». Но ведь координаты точки захоронения мы определяем по конкретной звезде. Так сказать, погребальной звезде. И в извещении вместе с долготой и широтой надо её указывать: «Ваш муж похоронен под Альфой Ориона — звёздой Бетельгейзе».
— Тьфу! — разозлился доктор. — Пей тёплый нарзан, штурман, и смотри довоенные фильмы. От меланхолии помогает…
Где-то в млечных роз звёздях океанского неба затерялась и его, марфинская, погребальная звезда. Не та ли вон, крупная, жёлтая, — мигает, лучится, приближается…
13.
Зевы самолётных турбин с рёвом пожирали воздух ночного неба.
— Включить «Микки Маус»? — спросил Рольф.
— Пока не надо. Держи радар на прогреве.
В ясные лунные ночи Молдин не включал локатор. Самолёт с работающим радаром напоминал ночного сторожа, который шумом колотушек оповещает всех о своём приближении. «Чёрные рыбки» сразу ныряют, едва их антенны поймают импульсы самолётного излучателя. В такие ночи, как эта, Молдин предпочитал всем магнитометрам, теплопеленгаторам и прочим электронным штучкам — собственные глаза. С тысячеметровой высоты широкая рябь лунных дорожек проглядывается далеко и четко. Лунная дорожка вела к городу, где ждала его Эмилен…
Молдин призвал на помощь весь свой опыт охотника за субмаринами. Его редкостное, неприменимое в миру военное ремесло служило теперь лично ему, оно было залогом свидания с Эмилен, и Молдин искал лодку столь же неистово, как язычник гонялся бы за жертвенным животным, зная, что боги, соверши он заклание, готовы исполнить заветную его просьбу. Он должен был найти лодку, и предерзкая уверенность в том, вопреки осторожности бывалого игрока — не спугнуть бы счастье! — обостряла волю и интуицию. Коммандер Молдин найдет сегодня подводную лодку. Он — и никто иной! Дьявол всем в пасть!
Как ни обидно, но, если быть честным, первым лодку заметил не он, а этот парень, сидящий у него за спиной.
— Командир, слева сорок — работа прожектора! — доложил Рольф. В стороне от лунной ряби ночную темень пронзал короткий лучик, быстро пробегал по воде, гас и вспыхивал снова. Молдин выключил бортовые огни, развернулся и пошел в пике на прожектор. На высоте двухсот метров он нажал кнопку «ночного солнца»: сто двадцать миллионов свечей вспыхнуло под правым крылом «Викинга», и в мощном конусе света промелькнула черная рыбина подводной лодки. Глаз успел выхватить скошенную вперед рубку, длинный хвост угря и змеиноголовый нос.
«Русская. Типа «Фокстрот»!» — ещё не веря счастливому видению, определил Молдин.
— «Фокстрот»! — радостно подтвердил Рольф.
Красноватая луна висела над крылом, словно шаровая молния.
Подводная лодка вела себя странно: она не ныряла в глубину, как это велит ей инстинкт самосохранения, она продолжала светить прожектором и позволила «Викингу» ещё раз спикировать.
Впрочем, Молдина не занимало ни поведение, ни судьба русского «Менуэта». Он сообщил на «Колумб» координаты лодки, и это было самое главное. В цифрах широты и долготы брезжило заветное имя — Эмилен…
Теперь пусть работают плэйбои из дозорного звена. Пусть принимают контакт и передают эсминцам первого эшелона. А там хваткие ребята. Будут молотить гидролокаторами, пока утопленнички не всплывут…
Молдин сбросил буй-маркер, который загорелся на чёрной воде малиновым пламенем, выпустил серию буёв-слухачей, записал их сигналы на бортовой магнитофон и лег на обратный курс.
14.
Очнулся Марфин под двумя одеялами, шинелью и меховой канадкой на нижней, боцманской, коечке. В старшинской стоял непривычный гул общего разговора.
— Ну, Константин! — заулыбался Ых, дорогой Степан Трофимыч. — Пеки штурманам пирог. Четко сработали. В точку погружения как по ниточке вышли.
— Стратилатову пеки! — вметался акустик Голицын. —
— Это он первый хватился.
— Доктору! — слабо запротестовал Стратилатов. — Пол-канистры «шила» на тебя извел.
— Командиру пирог, — рассудил боцман- Он режим скрытности нарушил. Теперь все шишки на его голову посыплются. Из-за тебя, такой-сякой, немазаный, сухой…
В первую минуту Абатуров не поверил докладу: оставить человека на поверхности! Такое могло быть только в анекдоте, но уж никак не наяву.
— Проверить все трюмы, ямы, выгородки! Может, уснул где-нибудь…
И, не дожидаясь ничьих сообщений, приказал всплывать…
Абатуров с детства помнил дедовскую пословицу: «Пришла беда — отворяй ворота». От радиограммы о начале «противолодочной недели» НАТО повеяло бедой, но все же это была не беда, а лишь вызов помериться силами. Даже самая грубая прикидка убеждала, что подводная лодка успеет выйти из зоны поиска. Ледяное дыхание беды Абатуров ощутил после доклада механика. Соляр неизвестного качества коксовал форсунки. Это было страшно — остаться без хода на пути противолодочной армады. Разумеется, никто бы их не тронул в нейтральных водах, но уж напотешились бы над беспомощной лодкой вдоволь — фотографировали бы в хвост и в гриву, снимали бы на кинопленку, забросали бы семафорами с издевательскими предложениями…
Пока не пришёл в каюту механик, Абатуров пережил мучительнейший час в жизни. «Сам виноват, сам виноват!»- стучало в висках. Наверное, прав был Мартопляс, не стоило принимать топливо без паспорта. Но правота механика, и Абатуров это чувствовал, была бескрылой, трусливой… Она исключала выбор, а выбор был: или пан, или пропал! Абатуров не боялся равновероятного расклада, он умел рисковать, зная, что риск — стихия военной службы, веря в свою счастливую звёзду. И это знание, и эта вера выручали его не раз… Даже когда доктор осложнил и без того аховую ситуацию докладом о необходимости срочной операции. Абатуров и тут не пал духом, хотя очень хотелось запереться в каюте, обхватить голову руками и забыть про все.
Потом он стыдился признаться себе в малодушном желании, ибо звезда удачи сияла как прежде. Механик переделал фильтры, а доктор успешно прооперировал мидчели-ста. Правда, время было потеряно, но у него оставалось немало шансов выйти из полосы поиска незамеченным. Игру с «Золотой сетью» теперь надо было вести на равных, только и всего. В конце концов, интересно проверить возможности механизмов, аппаратуры, экипажа в реальном поединке…
Ночью метристы дважды засекали локаторы патрульных самолётов, брали их на предельной дальности, и дважды лодка благополучно скрывалась в толще моря, пока на мостик не выбрался этот недотепистый кок.
Судьба, случай, фортуна, стихия — все эти понятия сливались для Абатурова в единое: Море. Море было разумно, могуче и жестоко. Однако с этим коварным божеством можно было потягаться, поспорить, побороться.
Абатуров верил, что он и его корабль, живущий в недрах этого таинственного существа, находятся в неком негласном сговоре с Морем. В тот момент, когда луч корабельного прожектора нащупал в волнах голову Марфина, а прожектор «Викинга» осветил лодку, Абатуров вывел для себя, что Море решило сыграть с ним баш на баш: за жизнь мичмана — потеря скрытности.
Как только окоченевшего кока спустили в боевую рубку, Абатуров велел доставить на мостик автомат и сам расстрелял пылающий буй-маркер. Малиновое пламя зашипело, погасло… Лодка тут же ушла на глубину. Едва затих в цистернах рев воды, как все услышали сквозь сталь прочного корпуса предательский писк «квакеров», радиогидроакустических буёв. Серебристые поплавки, сброшенные «Викингом», выставив из воды усы антенн, выстреливали в эфир один и тот же сигнал: «Здесь лодка!», «Здесь лодка!», «Здесь лодка!». И на тревожный этот зов уже летели самолёты дальнего дозора, уже поворачивали эсминцы первого пояса, вызванные по радио счастливчиком Киви. Разнотональные писки «квакеров» напоминали Абатурову первые такты грустной песни: «В кавалергардах век недолог…» Позавчера в кают-компании крутили новый фильм, и теперь во всех отсеках мурлыкали, насвистывали, напевали: «Не обещайте деве юной любови вечной на земле…»
«Квакеры» не унимались. Никакой другой звук не сообщит уху подводника столько щемящей тревоги, сколько это вкрадчивое попискивание, пронзающее толщу воды и сталь корпуса. Странно или нет, Абатуров прислушивался к ним почти с радостью. После многих месяцев одиночного плавания, сплетенных из нудного жужжания приборов, забортной тишины да сыромятной тоски отсечных будней, море наконец-то обещало живое дело, погоню отнюдь не условную, поединок вовсе не учебный.
«В кавалергардах век недолог…» — пророчили сигналы буёв-шпионов. И душа Абатурова наполнялась дерзостным ликованием: «Это мы ещё посмотрим, долог или нет!»
Пищали не «квакеры», гремели охотничьи рога, и будоражащие их клики гнали прочь сонную одурь малоподвижной жизни.
И ещё окрыляла небывалая командирская свобода: за спиной не стояли осторожные советчики, здесь не было рамок полигонных границ и теснот рекомендованных фарватеров. Все решал он, капитан 3 ранга Абатуров — куда уклониться, каким курсом, на какой глубине, с какой скоростью. То была упоительная свобода пилота, бросающего свою машину по наитию опыта, отваги и страсти.
От барьера из буёв, выставленных «Викингом», Абатуров ушёл довольно быстро. Но уходить надо было в самое невероятное для погони место.
Карта, мудрая, немая пифия, подсказывала одно: безопаснее всего там, где опаснее всего. Красная сыпь «поднятых» штурманом банок покрывала южную часть района. Ещё вчера, перейдя на новый лист путевой карты, лейтенант Васильчиков обвел и растушевал красным карандашом мелководные поднятия дна. Среди них не было рифов; вершины подводных гор не доходили до поверхности метров на десять. Над ними без особой опаски могли пройти и фрегаты, и эсминцы, но подводники всегда предпочитают держаться от таких мест в стороне. Ошибись в счислении на пару миль, не ровен час, напорешься на подводную скалу, не обозначенную к тому же на карте. Уйти туда, к черту на рога?!
Абатуров поймал взгляд Симбирцева и прочел то, о чем только что подумал. В низенькой бочкобокой штурманской рубке над походной картой сам собой собрался «малый военный совет». Лейтенант Васильчиков вжимался в закуток между автопрокладчиком и радиоприемником, уступая место командиру, Башилову и крутому плечу старпома.
Карта… В минуты тревог и сомнений она притягивает к себе, как костёр в ночи. Возле неё собираются без приглашения…
— Товарищ командир! — Васильчиков вырвал листок из блокнота. — Вот последний расчет нашего места.
Это был подарок судьбы! Увалень-штурман, пока искали Костю Марфина, успел поймать в секстант звёзды. И какие — самые надежные, любимые Абатуровым — Полярную и Бегу! Теперь световой крестик автопрокладчика обозначал точнейшие, получасовой давности, координаты лодки; с такой привязкой можно было рискнуть войти в желоба и каньоны подводного хребта. Неровности дна, банки, расщелины разбрасывали посылки гидролокаторов, рассеивала их, путали, дробили. Кто-кто, а Абатуров, старый акустик, звал об этом не понаслышке.
— Ну что, Вячеславич, укроемся в шхерах? — спросил Абатуров, почти не сомневаясь, что старпом, рисковый парень, мысленно давно молит его об этом. Симбирцев просиял.
15.
…Светало. Жёлто-красная радуга плотно охватывала землю по восточному горизонту. Молдин много раз наблюдал с высоты, как рождается утро. Сначала над скруглением планетного тара брезжит голубоватая дуга. Дуга желтеет, а затем начинает играть цветами побежалости, точно стальная лента на огне.
Море застыло под крыльями, заблестело, словно синее битое стекло. Два фрегата тянули за собой рваные белые борозды. Они неслись туда, где уже кружили над погасшим маркером шилохвостые «Викинги». А может, шли на подмогу дозорным эсминцам, которые уже запустили свои электронные пальцы «рыбке» в жабры. Молдин покачал кораблям крыльями: «Спешите, ребята, спешите!»
«Колумб» запрашивал удаление.
«Колумб» разрешал посадку.
Отдав приказание на руль, Абатуров перебрался из штурманской рубки в рубку акустиков. Голицын привычно потеснился, уступив место за экраном и штурвальчик шумопеленгатора. Абатуров сам поворачивал сферическое антенное «ухо», наводя его на источник любого подозрительного шума. В тесном винтовом креслице он чувствовал себя так же уверенно, как в казачьем седле его дед, донской сотник.
Абатуров пригнулся к пульту станции, словно к шее коня. Он уводил своих людей от погони.
«Квакеры» давно стихли, но они сделали свое шпионское дело: навели на след лодки эсминцы первого пояса.
Первым услышал «американца» Голицын. Он перехватил абатуровскую руку на штурвальчике пеленгатора:
— Задержитесь, товарищ командир!
Абатуров вслушался и в гулких вздохах глубины разобрал едва различимые посылки гидролокатора.
«Ти-ннь… ти-нннь… ти-нннь…» Будто кто-то пощелкивал ногтем по краю хрустального бокала. Потом и по другому пеленгу возникли такие же нежно-певучие замирающие стоны: «ти-нннь… ти-нннь… ти-нннь…»
Ищут. Безобидно-печальные ловчие звуки завораживали, точно пение сладкогласных сирен. Абатуров передернул плечами, стряхнул гипноз, источаемый коварными манками,
— Штурман, — нажал он кнопку микрофона, — по пеленгам… работают гидролокаторы эсминцев. Дистанция…кабельтовых.
— Есть! — бодро откликнулся Васильчиков, герой дня.
Посылки нарастали, приближались. Они вонзались в барабанные перепонки, словно иглы измерителя в карту… Хотелось втянуть голову как от свиста пуль.
«Ти-нннь… ти-нннь… ти-нннь…»
Нащупывают. Так ночной самолёт ловят в клещи прожекторов.
Куда уклониться? Подвсплыть или уйти на предельную глубину? Замереть или рвануть самым полным ходом?
«Ти-нннь… ти-нннь… ти-нннь…»
— Товарищ командир, цель номер два — пеленг не меняется! На нас прет.
— Слышу… Боцман, ныряй на глубину… десять метров!… Объявляю режим «тишина». Свободным от вахт лечь в койки!
Неужели взяли?…
Море, мудрое великое могучее Море, ты не выдашь дочь своих глубин! Укрой же её плотным соленым слоем, как плащом, поглоти, рассей лучи чужих вибраторов! Ты чудотворно, Море, твои игры со звуком непредсказуемы, тайны живых твоих недр неподсудны электронному мозгу.
Не возвращай им эхо, Море! «Ти-нннь… ти-нннь… ти-нннь…»
Ну вот и настал наш час! Дуэль антенн. Пока антенн… Я перебираюсь в центральный пост.
В тусклом свете боевого освещёния поблескивают стекла приборов, шлифованная сталь механизмов, тлеют сигнальные лампочки. Жарко. В многослойных наростах кабельных трасс, трубопроводов, агрегатных коробок затерялись люди. Мокрая спина боцмана сутулится над шкалами дифферентометров. Мартопляс вперил невидящий от усталости взгляд в стрелку глубиномера; на голых его ногах, открытых шортами, темные следы от ударов об острое и горячее машинное железо. Трюмный мичман Ых, не снимая рук с вентилей воздуха высокого давления, привалился к ограждению перископной шахты.
Гоша Симбирцев в голубой майке и таких же небесных трусах загромоздил собой половину штурманской рубки. Лейтенант Васильчиков — тоже не тростиночка! — ютится на краешке прокладочного стола. Почти соприкасаясь лбами, они вглядываются в серую от графитовой пыли карту. Карандашные линии изображают надводную обстановку: поисковые галсы кораблей охранения… Не очень-то Симбирцев верил штурманской графике. И дело даже не в том, что Васильчиков молод. Все эти линии прочерчены по докладам акустика — по слуху… А как там на самом деле? Что там — на поверхности?
Хорошо летчикам. У них легкое мировосприятие — сверху вниз. Мир под ними. Над подводниками мир нависает всей своей мощью, всеми своими дамокловыми мечами — килями противолодочных кораблей, океанской толщью… Давит. Все время поглядываешь вверх, словно и впрямь чего-то увидишь…
«Ти-нннь… ти-нннь… ти-нннь…»
Будто натянули нервы на арфу и щиплют… Могу поручиться, из памяти Симбирцева ушло сейчас все, что не связано с выходом из зоны поиска. И вспухает на левом виске жила. И покусывают нижнюю губу сухие зубы. Не выдержав цепенящей немоты карты, он срывается с места, резко вздев рычаг кремальеры, перебирается в офицерский отсек к акустикам. Там хоть слышишь врага и даже видишь, пусть иллюзорно, почти символически, — пляшет на экранчике зеленоватый эллипс, исковерканный чужими импульсами, и на душе легчает: вот он, супостат! А вот и пеленг на него!… И уж если что успокаивает, так это точные, по-звериному вкрадчивые движения Голицына, виртуозная игра пальцев с тумблерами и верньерами… И эти рысьи зрачки, чье зрение обращено в слух. Игольный луч взгляда выхватывает только цифры на лимбах. И все. И ничего больше.
Чтобы уничтожить подводную лодку, достаточно порой одного снаряда весом не тяжелее утюга. Это очень хрупкий и уязвимый корабль. Его можно потопить ударом киля небольшого судна. У субмарины нет брони. Главный наш щит — темнота: тьма ночи и тьма глубин. Но спасительный мрак развеян радарами. Да и непроглядная толща моря, скрывающая подлодку от преследователей, стала куда прозрачнее, когда корабли-охотники оснастили гидролокаторами.
Силы, определяющие успех подводной лодки, чаще всего бесплотны и незримы. Это соленость и тепловые перепады морской воды, где шум лодочных винтов слышен противнику за сотни миль.
Это воздушные токи атмосферного океана, либо размывающие газовый след лодки, либо сохраняющие её выхлопной шлейф для электронного обоняния самолётов.
Это ионосферные штили и бури.
Это, наконец, воля командира и спаянность экипажа — факторы сколь бесплотные, неизмеримые, столь и реальные.
До спасительной банки оставалось несколько миль, когда в центральном посту раздался горестный возглас акустика:
— Товарищ командир! Похоже, взяли нас! Пеленг на цель номер два не меняется. Интенсивность шума увеличивается. Дистанция быстро сокращается…
Абатуров кошкой метнулся в гидроакустическую рубку.
— Прет, как танк, — добавил акустик, подавая вторую пару наушников.
Абатуров тут же услышал торопливый писк чужого гидролокатора. Посылки шли одна за другой — это американский акустик переключился на диапазон ближнего поиска. Для точного определения подводного объекта ему нужно было получить как можно больше ответных эхо-сигналов, потому и строчил его вибратор, как пулемет. Американец работал на высоких частотах, сменив не нужный ему теперь круговой поисковый обзор на режим направленного слежения. Сомнений не оставалось — вцепился!
Абатуров без труда представил себе радостное оживление в гидроакустической рубке чужого эсминца. Операторы только что доложили о контакте командиру и теперь с удвоенным вниманием следят за огненной точкой на экране. Точка движется по оцифрованному кругу, как шарик по шкале рулетки. На шестнадцать румбов разбито игровое поле рулетки-локатора, и точка-шарик уже отметила выигрышное число — тот самый румб, по которому американцы брали пеленг на подводную лодку.
— Затихли, товарищ командир. — Акустик шумно выдохнул. Минуты две он не дышал вовсе, держа в груди воздух — как учили старые акустики, — чтобы лучше слышать. Но как ни вслушивался в забортный шум — писка гидролокатора не улавливал, как будто его и не было.
— Стоп моторы! — распорядился Абатуров в микрофон.
— И акустик понял, что произошло: просто американец вырубил гидролокатор, остановил турбины и перешел на режим шумопеленгования — пытается определить тип лодки по звуку винтов.
Ага! Забеспокоился… Не слышит. В наушниках снова настырно запищало. Абатуров нажал кнопку боевой трансляции.
— Вниманию экипажа! Мы находимся в полосе наблюдения американского эсминца. Оторваться от слежения — дело чести нашего флага!… Слушать в отсеках!
— Есть, первый!
— Есть, второй!
— Есть, третий! — отзывались отсеки голосами их командиров.
Абатуров приказал переложить руль право на борт — в сторону от подводных вершин заветной банки. Он знал, что делал, как знал и то, что будет делать дальше. Пусть потом это назовут авантюрой, пусть осудят на тактических разборах, пусть снимают с должности. Но пока командир подводной лодки он, капитан 3 ранга Абатуров. И слава богу, никто не стоит за спиной!
— Пищит, Дима? — нагнулся он к мичману-акустику.
Мичман щелкнул тумблером, и в рубку ворвался истошный писк гидролокатора.
— Ну-ка, врежь-ка ему!
Абатуров не удержался от разбойной улыбочки, и мичман возликовал тоже. Наконец-то душу можно отвести… Никогда в жизни он не настраивал свой гидролокатор с такой сноровкой. А настроив, ещё раз взглянул на командира.
— Давай! — кивнул Абатуров.
И акустик с наслаждением выпустил серию коротких посылок на той же частоте, по какой шло облучение. Импульс в импульс, луч в луч! То-то сейчас чертыхаются на эсминце! Та ещё свистоплясочка на экране. Колесо фортуны крутнули в другую сторону, и огненный шарик развертки заплясал, заметался по кругу, сбившись с выигрышной клетки.
Теперь, когда операторы эсминца на время ослепли, нельзя было терять ни секунды. Абатуров вернул лодку на прежний курс.
— Три мотора — самый полный вперед! Стрелки машинного телеграфа дважды скакнули до упора, что означало крайнюю срочность, и в шестом отсеке дружно взвыли роторы электромоторов.
Подводная лодка неслась к безымянной банке, укрывшись за облаком помех. Пока Голицын забивал своими посылками гидроакустический тракт эсминца, Абатуров под шумок включил эхолот. Увы, глубины под килём не радовали. Самописцы чертили рельеф дна, и неровная линия вслед за картой утверждала бесстрастно: глубины вокруг пока что запредельные или околопредельные — для задуманного маневра не годятся. Абатуровский план был прост и сулил надежду вполне реальную: под покровом помех оторваться от слежения, на максимальных ходах отскочить к банке и лечь на грунт, затаившись среди складок дна. Район изобиловал потопленными в войну судами, среди них были и две немецкие подводные лодки; эхо-сигналы, отраженные их корпусами, ничем не отличались бы от тех, что могли быть получены от притихшей субмарины. На этом и строился командирский расчет: переждать преследователей и всплыть, когда они удалятся на безопасное расстояние.
Гладко было на бумаге… Во-первых, грунт облюбованного плато напоминал лоскутное одеяло: тут тебе и ракушечник, тут тебе и ил, и, что самое неприятное, не угадаешь, где плитняк. Абатуров же с курсантских времен знал: подводные лодки на плитняк не ложатся, как не приземляются на каменистые поля самолёты. Вторая сложность заключалась в том, что инструкция запрещала опускаться на грунт на глубинах ниже рабочих. И когда Абатуров все же сказал старпому: «Георгий Вячеславович, убирайте лаг!» (на языке летчиков это означало бы: «Выпускайте шасси!»), Симбирцев посмотрел на командира весьма выразительно. И прочитал в глазах бесповоротное: «Решено!»
Абатуров взял микрофон, он поднял его так, будто кривая пластмассовая палочка налилась вдруг тяжестью несусветной.
— Погружаемся на предельную глубину. Ложимся на грунт. Слушать забортные шумы!
Все гудящие и жужжащие агрегаты выключены. Приказания отдаются не по громкой связи, а по телефону — вполголоса.
— Есть, второй! — отвечает центральному электрик Тодор.
И я догадываюсь, что вахтенный офицер распорядился замерить состав воздуха. Представляю себе сейчас этот состав! Коктейль, а не воздух. Давно нора снаряжать регенерационные установки. Но Симбирцев — это его хозяйство — не спешит, бережет кислород. Кто знает, сколько придется пролежать на грунте! Сутки? Двое? Трое?
Легли, по всей вероятности, удачно. Стрелки приборов застыли, не доходя всего десяти метров до отметки предельной глубины. Правда, когда коснулись грунта, по правому борту послышался скрежет. Должно быть, задели о камень.
А Мартопляс, как всегда, экономит электроэнергию, на этот раз — самым скаредным образом. В отсеках светят только плафоны дежурного освещёния. Погасил и я свою крохотную лампочку в изголовье. В каютке темно и тихо. Всем, кроме вахтенных, приказано лечь в койки… Меньше передвижений — меньше шума. Вахтенные ходят в носках.
Меня всегда поражало, как это альпинисты могут спать, прикрепив свои гамаки к отвесным скальным стенам, где-нибудь на высоте небоскреба. Но и лежать под толщей воды на «глубине небоскреба» — удовольствие ниже среднего. Кажется, я впервые жалею, что у меня каюта-одиночка. Из лейтенантской четырехместки доносится приглушенный. говор, сдавленный смех… Это Васильчикову смешно. Навер- ное, он вот так же бузил в пионерлагере во время тихого часа. Боже мой, неужели это все существует — пионерлагеря, лесные опушки, тихие речки?! И люди ходят свободно, не пригибаясь, не боясь звука собственных шагов?… Все правильно. Даже у птиц есть свои дозоры. Вот и мы лежим здесь в секрете. Подводная застава. И какая разница, что над головой — кроны приграничных кустов или подволок, подпирающий океанскую толщу?!
Обед раздали сухим пайком: электроплиты слишком прожорливы для наших аккумуляторных ям. Федя-пом расщедрился на сухари и воблу, чтобы лежать в койках было не так скучно.
Лучше всего бы уснуть, но сна ни в одном глазу. Никогда не думал, что так противно лежать поневоле… Воспоминания хлынули сплошным беспорядочным потоком, будто вывалилась из коробки кинопленка и заструилась, свиваясь в немыслимые узлы и спирали. Вспомнилось то, чего никогда в жизни не вспоминал. Что только не хранится в запасниках нашей памяти! Даже вензель, выцарапанный кем-то на заиндевелом стекле троллейбуса лет десять назад.
В дверь каюты поскребся Тодор:
— Тарьщкапнант, вас командир просит!
Абатуров разминал в пальцах закостеневшую баночную воблу, будто новую сигарету. Не глядя на меня, мрачно объявил:
— Надо написать характеристику на этого… шеф-повара.
Сдам его при первом же подходе! Под трибунал пойдет!
Абатуров оторвал вобле голову. Я понимал командира. Мы потеряли из-за Марфина столько драгоценного времени! Но трибунал…
— Не круто ли? — попробовал я возразить как можно деликатнее. — У Марфина двое детей…
— Двое сирот! — уточнил командир и с бумажным шорохом содрал с воблы чешуйчатую шкуру. — Было бы! Если бы я не всплыл… Пожалеть их? Уже пожалел. А нас кто пожалеет?! В бою бы нас потопили немедленно…,
— Может быть, уволить его в запас.
— Без права показа по телевидению! — подхватил Абатуров. — А он потом сядет за руль и угробит автобус с пассажирами. Сердце у вас, Алексей Сергеевич, мягкое. Как валенок.
Сравнение моего сердца с валенком мне не понравилось, и я сухо изрек:
— Есть преступление, и есть оплошность.
— Оплошность! — Абатуров отшвырнул воблу. — Пусть он на гражданке плошает! Пусть его в родном колхозе на поруки берут! А здесь передний край, и у нас не «шаланда, полная кефали»! По вине этого шалопая нас сбили с позиции, загнали на грунт! Ведь ты же сам бойцам толкуешь у нас за спиной — страна! И не смотри на меня, как патруль на танцплощадку. Мне комиссар нужен, а не адвокат!
Я хотел ответить, но сдержался: продолжение спора пошло бы во вред Марфину, судьба которого и без того висела на волоске.
16.
«Викинг» набирал высоту. Молдин нажал кнопку, и шестиметровое жало магнитометра втянулось в хвост самолёта. Меч в ножны!
«Прощай, черная рыбка! Ты принесла мне счастье…» Молдин распечатал новую пачечку тоник-гамма. Оттого что дело было сделано и сделано хорошо, ему хотелось крутнуть «бочку» или выкинуть что-нибудь похлещё.
— Рольф! — сказал он, сдерживая ликование. — За мной дюжина виски. И дюжина настоящего кьянти.
— Откуда кьянти? — деловито осведомился штурман.
— Из Неаполя.
Свой призовой отпуск Молдин намеревался провести именно там, где ждала его Эмилен. Раз в неделю с палубы «Колумба» транспортный вертолёт отправлялся в Гаэту, городок под Неаполем, где располагался штаб главнокомандующего вооруженными силами НАТО на южном фланге.
В «небесном салоне» флагмана должно была найтись место герою «противолодочной недели», тому, кто первым загнал в «Золотую сеть» чёрную рыбку.
За тридцать миль до авианосца Молдин закончил последний разворот, лег на курс «Колумба» и выпустил тормозные щитки. «Такан», радиомаяк на топе мачты, подзывал одиночный «Викинг», как наседка цыпленка, — настойчиво, неутомимо. Дисплей автоштурмана выдавал точные координаты авианосца и самолёта и даже рисовал для пущей наглядности взаимное положение «наседки» и «цыпленка». Усни пилот — и радиоавтоматика сама выведет самолёт на глиссаду, выпустит посадочный гак, зацепит его за тормозные тросы аэрофинишера. Но Молдин засыпать не собирался, Он вообще редко прибегал к услугам посадочной автоматики, считая зазорным для настоящего аса садиться так, как это делают желторотые додо[16] — зажмурившись от страха и вверив свою жизнь радионяньке. И дело даже не в гоноре. Лучше не разнеживать себя без нужды, а садиться так, как это делали пилотяги в добрые старые времена, — выйти на корму за одиннадцать километров, имея под крыльями триста метров высоты. Молдин сманеврировал снайперски: в контрольной точке подлета посадочные зеркала «Колумба» приветливо сверкнули: «Заходи, ты на верном курсе!» А через минуту он увидел знакомый силуэт «Колумбовой» палубы. Её зеленоватый абрис походил на погрудную мишень, перечеркнутую желто-белой разметкой, словно орденской лентой. В носу, на срезе взлетного участка, желтели огромные цифры палубного номера — «69». Номер-перевертыш считался у летчиков счастливым. Но странное дело, вместо того чтобы крупнеть, расти, цифры вдруг стали уменьшаться, как если бы авианосец удалялся со скоростью большей, чем нагонял его самолёт. Это было невероятно, и в то же время столь очевидно, что Молдин невольно прибавил газу и взял пониже. Однако наваждение продолжалось: «Колумб» уменьшался! Молдина прошиб холодный пот, но он готов был поклясться, что желтый номер-перевертыш закувыркался, отделился от палубы и распластался на синей глади моря. Это было последнее, чему он успел ужаснуться, так и не поняв, что произошло с авианосцем, а может быть, с его, Молдина, глазами…
С ракетных крейсеров хорошо видели, как заходивший на посадку «Викинг» вдруг круто клюнул и врезался в портик кормового ангара. Семнадцать тонн металла, помноженные на пятисоткилометровую скорость, сотрясли крупнейший корабль мира. Корма его вздыбилась и выбросила клуб соломенного огня. Пламя оторвалось от палубы, свилось в рыжий венец, который, вихрясь и полыхая, втягивал в себя столб чернейшего дыма…
17.
Похоже, что эсминцы нас потеряли. Гидролокаторы их; слышны, но работают они на низких, поисковых, частотах, и импульсы шлют по секторам: прощупывают глубину то тут, то там. Один из кораблей прошел почти над головой. Слышно, как прострекотали его винты, буравя воду, как заунывно оглашали окрестную глубину стоны подкильного вибратора, будто эсминец жаловался: упустил добычу. В отсеках и без того стояла тишина, а тут и вовсе все замерли. В два часа ночи эсминцы выключили станции, легли на обратный курс и ушли к западу на полных оборотах.
Абатуров не спешил радоваться прежде времени. Гидролокаторы стихли, но корабли могли рыскать неподалеку. Днем подводная лодка чуть подвсплыла, чтобы не присосало илистое дно, и снова легла на грунт. И только вечером, переждав опасное светлое время, Абатуров приказал всплывать под перископ.
Покачивать начало уже на пятидесяти метрах, а на перископной глубине всем пришлось крепко держаться, чтобы устоять на ногах.
— Тихо водичка журчит в гальюне, служба подводная нравится мне, — подмигнул Марфину боцман, глядя, как зеленеет кок от первых приступов морской болезни.
Абатуров поднял командирский перископ, но увидел очень немного: темные взгорбья волн вставали у самых линз, заслоняя ночной горизонт.
Шторм разыгрывался. Как он нужен сейчас! Рёв его забьет гидрофоны чужих шумопеленгаторов. Чем выше волны, тем больше помех на экранах самолётных радаров. Правда, сильная зыбь перемешает звукорассеивающие слои, под которыми можно укрыться, как под хорошим пологом. Но добра без худа не бывает. Абатуров опустил перископ в шахту, приказал боцману уходить на рабочую глубину, а вахтенному офицеру объявить «готовность — два, подводную, команде — чай пить».
Перед самым рассветом командир получил персональную радиограмму, которая сообщала, что из-за пожара на авианосце «Колумб» противолодочное учение «Золотая сеть» прерывается. Эта же радиограмма разрешала подводной лодке всплыть и встать на трехдневную якорную стоянку.
«Колумб» горел с кормы. Густой чёрный дым заволок парковый участок полетной палубы, окутал ядовитыми клубами «остров», так что надстройку пришлось задраить по противоатомному варианту. Комптон приказал развернуться против ветра, но ни один из четырех рулей авианосца не поворачивался. В румпельном помещёнии бушевал огонь. Все же «Колумб» раз» вернулся, работая винтами враздрай. Дым свалился за борт и тяжело заклубился по воде, оставляя на бирюзовых волнах длинные пряди копоти.
Через несколько минут после катастрофы «Викинга» в рубку флагмана стали поступать доклады один тревожнее другого.
Самым скверным было то, что вышел из строя механизм опускания огнезащитных штор, и потому пожар охватил сразу весь кормовой ангар. Горели самолёты, плотно начиненные электроникой, горел алюминий обходных мостиков, разбрасывая огненные брызги, чадно пылала авиационная резина… Как ни бушевали пожарные спринклеры, как ни извергались пеногоны, пламя проникло на трюмную палубу и подбиралось к цистернам авиатоплива. Единственное, что удалось сделать вовремя, — это затопить кормовые погреба самолётных боеприпасов.
Командир авиакрыла напомнил Комптону, что в воздухе находится эскадрилья «Викингов». Надо было что-то с ними решать — посадочная полоса не могла их принять. Комптон не успел сказать командиру авиакрыла и полслова, как его вниманием всецело завладел пост энергетики и живучести. Механик просил срочно убрать самолёты из среднего ангара, так как броневая перегородка, отделяющая его от горящей кормы, опасно накалилась.
И уж совсем не вовремя сунулся с докладом начальник полицейского участка, который успел произвести обыск в каюте старпома и установил, что коммандер Молдин был наркоманом, ибо держал в своём столе наполовину опустошенный блок героинизированной жевательной резинки.
Комптон послал сыщика к дьяволу и нажал клавишу громкой связи с рубкой руководителя полетов:
— Посадка на корабль запрещена! Всем самолётам следовать на ближайший береговой аэродром.
Командир авиакрыла пытался втолковать Комптону, что трем самолётам не хватит горючего дотянуть до берега, но тот его не слышал. Он оцепенело вперил взгляд в развороченную корму, заваленную хлопьями чёрной от гари пены. Странная мысль пришла ему в голову. Тот «индейский» костёр войны, который он зажег на носовом срезе полетной палубы, перекинулся вдруг на корму и пожирал теперь корабль, точно фараонова змея — собственный хвост…
…Пожар на «Колумбе» удалось потушить к исходу вторых суток. Комптону положили на стол список потерь: семь человек погибших, двадцать три тяжело обожженных, девятнадцать легкораненых…
Прервав «противолодочную неделю», ударный авианосец направился в Неаполь, где его поджидал док.
18.
Об этом никто не знал — ни командующий флотом, ни американская радиоразведка, ни командир плавбазы, ни Абатуров. Об этом знали только Симбирцев, я, да ещё плавбазовский мичман. А знали мы то, что на сеансах связи подводная лодка номер «четыреста десять», выставив из воды антенну, ловит вместе с циркулярными приказами и тайную весть: буквы «добро» или «наш» — «да» или «нет». А может быть, это я сам превращался в одинокую антенну, маячившую посреди океанской пустыни в тщетной надежде ощутить в своих волноводах ток заветного сигнала. На всех подвсплытиях я торчал в радиорубке, первым заглядывал в бланки принятых распоряжений — не вкралась ли где-нибудь «случайная» буковка? Но её всё не было и не было… Оставалось утешиться законом логики — из неопределенности может вытекать все, что угодно: пятьдесят на пятьдесят. Не так уж мало.
Пришло «радио», сообщившее, что мы вне зоны поиска. Ушли. Оторвались. Честь флага спасена. Надо радоваться, но нет сил. Скорее бы всплытие.
Ритуал всплытия, как всегда, начинается с команды:
— Товсь на быстрой!
Трюмный старшина охотно застывает у клапана цистерны быстрого погружения. Почует акустик опасность наверху — таранный киль надвигающегося судна, рокот вертолёта-разведчика, да мало ли ещё что, — и старшина сработает в мгновение ока: примет балласт, и лодка камнем уйдет в спасительную глубину.
— Акустик, прослушать горизонт!
Он, акустик давно уже прослушал и докладывает радостно:
— Горизонт чист!
Командир веселеет:
— Боцман, всплывай на перископную глубину! — И опрометью в боевую рубку — поскорее обозреть в перископ коварный морской горизонт.
Все чисто, и субмарина, оглашая морские недра рёвом воздуха в цистернах, осторожно высовывает из-под воды сначала рубку, потом нос, затем острохвостую спину…
В отсеках заурчали клинкеты, — скорей, скорей открывать вентиляцию, впустить живительный воздух!
В центральный пост несет из камбуза жареной картошкой, затхлой вонью соляра из дизельного отсека, резиной из аккумуляторных ям.
Отдраили люк. Хрустнули в ушах перепонки. Легкие воссоединились с земной атмосферой!
Первый вдох. Чистоту воздуха ощущаешь не по запаху, не по свежести, а по тому, как светлеет голова, яснеет мысль при первых же вдохах морского озона.
Круглый зев рубочного люка забит звездами. Астролюк космического корабля, наверное, выглядит так; же. Луна вплавлена в облако. Волны в белых капюшонах. Покачивает. Лунная дорожка то удлиняется, упираясь в борт, то укорачивается, превращаясь н огромное пятно золотистой ряби.
Мы набились в ограждение мостина плотно, как цветы в узкую вазу. Чуть ниже, на рулевой площадке, толпятся матросы с бирками на шее. Бирки с номерами отсеков придуманы для справедливости: чтобы каждый подводник отдышал свои пять минут, пока какой-нибудь шальной «Викинг» не спугнет субмарину.
звёздная улитка вселенной раскручивала над нашими головами свои искристые спирали. На южном склоне ночного купола плыли бортовые огни самолётов; Погружаться мы не стали: то были американские транспортные? самолёты, они шли в сторону Ливана. Там полыхала война настоящая…